университет по примеру Благородного пансиона он не решился (хотя, конечно, при желании можно было и раздуть дело). История получила название «маловской», а сам профессор был при увольнении от должности пожалован пенсией в размере 400 рублей ассигнациями, что было вдвое больше его профессорского оклада.
Лермонтов вел себя с профессорами довольно смело, не стеснялся спорить, невзирая на лица. Так, «профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос. Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:
- Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?
- Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.
Мы все переглянулись. Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику. Дерзкими выходками этими профессора обиделись и постарались срезать Лермонтова на публичных экзаменах», - вспоминал Вистенгоф.
В связи с этим эпизодом вспоминается характеристика, данная Лермонтовым профессору Зиновьеву, готовившему его к пансиону. Уже тогда дерзкий юноша засомневался в способностях ученого. В университете максимализм Лермонтова проявился с еще большей силой. Не пришел Лермонтов и на экзамен к Победоносцеву, что избавило последнего от необходимости выслушивать правду-матку от нахального студента.
А вообще сверстники Лермонтова особо не церемонились с профессором Победоносцевым: «Не забыть мне одного забавного случая на лекции риторики. Преподаватель ее, Победоносцев, в самом азарте объяснения хрий[26] вдруг остановился и, обратившись к Белинскому, сказал:
- Что ты, Белинский, сидишь так беспокойно, как будто на шиле, и ничего не слушаешь? Повтори-ка мне последние слова, на чем я остановился?
- Вы остановились на словах, что я сижу на шиле, - отвечал спокойно и не задумавшись Белинский».
Студенты разразились смехом. Победоносцев с гордым презрением отвернулся и продолжил свою лекцию о хриях, инверсах и автониянах. Как и следовало ожидать, горько потом пришлось Белинскому за его убийственно едкий ответ. Поступивший в университет на год позже Лермонтова К.С. Аксаков вспоминал: «На первом курсе я застал еще Победоносцева, преподававшего риторику по старинным преданиям, [и стало] невыносимо скучно:
- Ну что, Аксаков, когда же ты мне хрийку напишешь? - говорил, бывало, Победоносцев.
Студенты, нечего делать, подавали ему хрийки».
Но как бы плохо ни относились к Победоносцеву студенты, сам он, видимо, обладал недюжинными воспитательными способностями. У него было одиннадцать детей, младший из которых превзошел своего отца. В самом деле, кто не знает у нас Константина Петровича Победоносцева, профессора Московского университета, ставшего главным воспитателем великих князей и обер-прокурором Святейшего синода? И хотя выдвинулся он при Александре II, его видение государственного устройства Российской империи во многом совпадало со взглядами государя Николая Павловича. Но вернемся к Победоносцеву-отцу. Сточки зрения его коллег, он был вполне профессиональным преподавателем, «читал риторику по старинным руководствам (Ломоносова, Мерзлякова и др.) и главное внимание обращал на практические занятия, на чистоту речи и на строгое соблюдение правил грамматики».
Студентов, в том числе и Лермонтова, Победоносцев раздражал своим консерватизмом и педантизмом. Неудивительно, что у этого профессора он пропустил больше всего лекций. Наконец, Лермонтову стало просто скучно. У него и любимая поза в университете была соответствующая - он часто сидел, подпирая голову рукой, что не свидетельствовало о явном интересе к происходящему в аудитории. Таким запомнил его Гончаров, которому Лермонтов казался «апатичным», «говорил мало и сидел всегда в ленивой позе, полулежа, опершись на локоть».
Еще более красочен портрет, нарисованный Вистенгофом: «Мы стали замечать, что в среде нашей аудитории, между всеми нами, один только человек как-то рельефно отличался от других; он заставил нас обратить на себя особенное внимание. Этот человек, казалось, сам никем не интересовался, избегал всякого сближения с товарищами, ни с кем не говорил, держал себя совершенно замкнуто и в стороне от нас, даже и садился он постоянно на одном месте, всегда отдельно, в углу аудитории, у окна; по обыкновению, подпершись локтем, он читал с напряженным, сосредоточенным вниманием, не слушая преподавания профессора. Даже шум, происходивший при перемене часов, не производил на него никакого впечатления. Он был небольшого роста, некрасиво сложен, смугл лицом, имел темные, приглаженные на голове и висках волосы и пронзительные темно-карие большие глаза, презрительно глядевшие на все окружающее. Вся фигура этого человека возбуждала интерес и внимание, привлекала и отталкивала. Мы знали только, что фамилия его - Лермонтов. Прошло около двух месяцев, а он неизменно оставался с нами в тех же неприступных отношениях. Студенты не выдержали. Такое обособленное исключительное поведение одного из среды нашей возбуждало толки. Одних подстрекало любопытство, или даже сердило, некоторых обижало. Каждому хотелось ближе узнать этого человека, снять маску, скрывавшую затаенные его мысли, и заставить высказаться... Однажды студенты, близко ко мне стоявшие, считая меня за более смелого, обратились ко мне с предложением отыскать какой-нибудь предлог для начатия разговора с Лермонтовым и тем вызвать его на какое-нибудь сообщение. “Вы подойдите, Вистенгоф, к Лермонтову и спросите его, какую это он читает книгу с таким постоянным, напряженным вниманием? Это предлог для разговора самый основательный”, - сказал мне студент Красов, кивая головой в тот угол, где сидел Лермонтов.
Умные и серьезные студенты Ефремов и Станкевич одобрили совет этот. Недолго думая, я отправился. “Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это книгу вы читаете? Без сомнения, очень интересную, судя по тому, как углубились вы в нее. Нельзя ли ею поделиться и с нами?” -обратился я к нему, не без некоторого волнения, подойдя к его одинокой скамейке. Мельком взглянув в книгу, я успел только распознать, что она была английская. Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар молнии сверкнули его глаза; трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий, неприветливый взгляд. “Для чего это вам хочется знать? Будет бесполезно, если я удовлетворю вашему любопытству. Содержание этой книги вас нисколько не может интересовать, потому что вы не поймете тут ничего, если я даже и сообщу вам содержание ее”, -ответил он мне резко, приняв прежнюю свою позу и продолжая опять читать. Как бы ужаленный, бросился я от него».
Если учесть, что в университетском
