схватил диаграммы, сунул их под матрас, мгновенно скинул халат, натянул джинсы, свитер и выскочил. Через пять минут он вернулся с бутылкой шампанского.
— Вадик, дружочек. Я сам сходил к Свете, велел ей молчать о твоем результате. Сейчас она придет. На сегодня мой приказ — извини, старичок, первый и последний — работать не будем. Будем пить-гулять. Не волнуйся, я оставил в проходной деньги, через полчаса здесь будет пять бутылок шампанского. Эту я купил у Маньки Грешиловой, у нее всегда есть в загашнике, в ожидании прекрасного принца, уже десять лет всех испытывает по этому тесту, тебя не испытывала?
2
Саркисов приехал через неделю. К этому времени, Вадим со Светой, полностью переключившейся на механизмы, к нему в помощь, получили еще немало эффектных диаграмм по сейсмоопасным зонам мира. «Сейсмотектонический образ», выраженный с помощью новой типизации, не вносил существенных исправлений в то главное, что было известно о характере горообразовательных процессов, но он позволял проводить довольно тонкие сравнения разных зон, заставляя задумываться о вещах, которые прежде и в голову не приходили. Главное и самое эффектное было — быстрота, с которой тысячи землетрясений Японии, Кордильер, Камчатки и т. д. сводились в простые формулы и схемы. То, о чем раньше могли толковать только узкие специалисты по тем или иным регионам, теперь могло стать достоянием каждого в считанные минуты. Кипа диаграмм росла. Вместе с ней рос интерес Вадима ко всей проблеме исконных сил, движущих континентами и воздвигающих горы. Механизмы землетрясений оказывались действительно узловым моментом на стыках «геонаук».
Саркисов приехал раздраженным. До большого международного совещания по геофизическому прогнозу оставалось полгода. Обсерватория, привыкшая уже к своему лидерству, подходила к совещанию с почти нулевым прогрессом.
С Саркисовым приехал американец доктор Питер Боднар, первая ласточка грядущих больших перемен. Скоро поток иностранцев должен был резко увеличиться — вступали в силу недавние международные соглашения по проблеме «Человек и природа», включающие прогноз стихийных бедствий. Имя Боднара не было неизвестно в обсерватории, оно часто мелькало в реферативных журналах в связи с глобальными исследованиями землетрясений как свидетельств непрекращающегося преобразования лика Земли под действием внутренних сил.
— Молодой, симпатичный, — доложила Света Вадиму и Жене. — По-русски говорит плохо, но старается, просит по-английски с ним не заговаривать.
Саркисов водил Питера по всем комнатам камерального корпуса, знакомил с сотрудниками. Заходили они и в комнату, где сидела над Вадимовыми диаграммами одинокая Света.
Женя Лютиков хорошо говорил по-английски. Он ожидал, что начальство его вызовет. Общение с американцем з д е с ь обещало выезд на стажировку т у д а — в Калифорнию и на Гавайи по научному обмену, что было, конечно, заманчиво. Саркисов не вызвал Лютикова. Он ходил хмурый, о чем-то долго совещался с Эдиком. Лютиков выдерживал характер и из дому не выходил, отсутствовал он и на заседании семинара, устроенного в честь приезда «первой ласточки», но жадно выспрашивал подробности у Светы и Вадима.
На другой день рано утром Саркисов постучал в дверь Лютикова.
— Он обнаглел совсем, — рассказывал Вадиму за утренним чаем, посмеиваясь, Лютиков, — должен бы помнить, что до одиннадцати меня лучше не трогать. Стучит, упорно так, уверенно, по-хозяйски. Я, в халате, подхожу к двери, света белого не вижу, спать хочу. Приоткрываю щелочку — шеф! «Мне, говорит, надо с вами поговорить». — «Не могу, отвечаю, сейчас, придите попозже, Валерий Леонтьевич!» — «Как это не можете?» — «Не могу, отвечаю, у меня депрессия». У него аж челюсть отвисла. «А что такое, спрашивает, депрессия?» — «Депрессия, — отвечаю этак раздельно, — это, Валерий Леонтьевич, сумеречное состояние души». И хлоп дверь.
Вадим хохотал — так забавно все изобразил Женя.
— А ты его не слишком?
— Не слишком. Теперь как миленький прибежит.
— А чего он вроде как избегал? Может, зло таит, за ту публикацию в газете и за то, что я его отчитал в ответ на хамскую записку?
— А хрен его знает. Может, и правда побаивается он тебя теперь, не знает, с какого боку подступить. Но это ж — ты. А он и со мной бирюком. Тут еще что-то. Небось Эдик чего-нибудь накапал, подлец. Он же всю неделю последнюю ужом вился, все хотел выведать, что у нас есть. Сразу почуял — жареным пахнет. У него-то ничего, полный нуль. А доклад Саркисову во как нужен на симпозии летней. Придет наш доблестный шеф, ждать недолго.
— Да, с Эдиком неудобно. Он и так, и этак, не умею я врать-таиться. И Светлану замучал. Все прибегает к ней и спрашивает: а это что, а это. «Не знаю, — она отвечает, — вот, Лютиков велел перечертить, не знаю для чего».
— И правильно. Ишь, вынюхивает. На-кася, выкуси. Да, а здорово это будет. Публика привыкла: Лютиков то, Лютиков се, Лютиков ничего не делает, а результат имеет, как так — жулик, наверное. А кто доклад Саркисову сделает? Я! То есть ты, Вадик, ты меня понимаешь, мы же сейчас одно целое.
Вадим натянуто улыбнулся.
— Во-первых, ты забыл Светлану. Мы с ней это делали. Во-вторых, ты пока не сделал для этого будущего доклада, или статьи, извини, ничего. Сначала ты просто даже не слушал, что я тебе говорю. Сейчас, после нашего ликования и празднества, прошла неделя. Ты за эту неделю собирался набросать черновик нашей статьи с моими результатами, с твоим теоретическим физическим обоснованием и формулами, в коих я, конечно, не мастак. Где эта статья?
— Ну, нету, нету. Я пробовал, честно пробовал, вон на машинке начало. Пока не выходит. Да это не к спеху. У меня, знаешь, сейчас замысел такой картины, тебе будет интересно.
Он подошел к куче рулонов в углу, вынул один, развернул, прикнопил к стене, включил свет — в комнате, как всегда, были плотно сдвинуты почти не пропускающие света шторы.
Над грядой гор — их силуэт Вадим узнал сразу — это были горы, видневшиеся за рекой прямо против дверей их общей с Женей веранды, — сгущались тучи. Они уплотнялись в центре, вырисовывая упругими клубами как будто некое лицо. Приглядевшись, Вадим с изумлением узнал… себя. Его лик, очень непохожий на привычную по фотографиям физиономию, и в то же время несомненно его — рассерженный, даже злобный, с насупленными бровями, раздутыми ноздрями и яростным взглядом сверлящих глаз, — грозил бедой. Внизу, на переднем плане, мирными крохотными коробочками как-то обреченно белели домики обсерватории.
Вадим обалдело глядел на все это, чувствуя некий трепет в душе. Нет, его друг положительно талантлив, нельзя на него всерьез сердиться. Но что же это все значит?
— Почему я… такой? Ты что, видел меня таким когда-нибудь?
— Между прочим, только что. Ты как-нибудь не поленись взглянуть на себя в зеркало, когда гневаться изволишь.
— А что все это
