Со временем песнь Льороны поутихнет — поутихнет и Ольгуся. Вернется к прежней почтенно-чиновничьей манере поведения. Но к себе прежней не будет ей дороги, много лет не будет. В душе ее, будто в доме с привидениями, поселилась Плакальщица, чуть что заводящая песенку про смерть в тоске и холоде. Стоять дому опустелым и заброшенным, пока привидение не развеют ветра. Когда это произойдет? Может быть, никогда.
— Что же мне с ней делать? — вслух спросила себя Катерина.
— А с Льороной непременно надо что-то делать? — пожала плечами Кэт. — Не слушай ее — вот и вся недолга.
— Легко сказать — не слушай! — возразила Катя. — От ее песенок так легко не избавишься!
— Но ты же можешь. Теперь ты знаешь, что в силах заткнуть Плакальщице глотку. Можешь ее убить. В любой момент — можешь, — усмехнулась пиратка. — Она в твоей власти. И значит, больше тебе не страшна.
Выходит, что так, подумала Катерина. Злосчастное привидение оплакивает свои потери, оно просто плачет, плачет пять веков напролет, его стенания набрали адову силу и накрывают услышавшего тоскливым безумием. Чем оно виновато?
Да всем! — ворвался в повисшую паузу Глазик. Голос у него был женский, точнее, девчоночий, смутно знакомый и невыразимо вредный, и ввинчивался в мозги зубным буром: всем оно виновато! Плачет оно, видите ли! А люди с ума из-за него сходят! Скажешь, Слизкова не спятила, у нее просто настроение хорошее случилось — самое время на столе цыганочку сплясать? Да и сама ты с мальчишкой закрутила, сына забросила, порнушку с блокнотом смотрела, про точку джи в интернете читала — интерес к науке сексологии проснулся, да? Внезапно! Как способности к танцам — у Ольгуси! Ты подумай, сколько баб от той Льороны пострадало! И сколько еще страдает… Щелкни пальцами — им всем амнистия выйдет!
Злобный, назойливый писк раздражал нестерпимо, но то, что он говорил… было похоже на правду. Катины пальцы сами собой сложились в щепоть. Еще одно движение — и Льорона умрет. Так будет лучше для всех. И для самой Плакальщицы — в первую очередь.
— Не надо, — мягко произнесла Кэт, накрывая Катину руку своей. — Не надо обижать слуг Теанны. Поверь мне, на место ретивых придут очень ретивые. Не пытайся облагодетельствовать мир, сестренка. Постарайся его сначала понять.
Беленус отвернулся, пряча улыбку. Теанна, она же Таточка, дух отчаянья — его подруга, вспомнила Катерина. Подруга — или другой полюс нашей странной вселенной? Неистовая радость Беленуса и невыносимая тоска Теанны — разрушители посильнее Камня порчи. Могут разрушители враждовать между собой и объединяться во временные союзы? Древние боги не глупее людей. Умеют и враждовать, и объединяться. А если Плакальщица — агент Теанны, Теанна — союзник Беленуса, Камень — враг Плакальщицы, то она, Катя, кто?
И тут Кэт подмигнула Катерине. Своим невидящим глазом, в восковой белизне которого клубилось что-то вроде спрута, сплетающего и расплетающего щупальца, тонкие, словно нити.
Катерина, разумеется, решила: это было ободряющее подмигивание. Не робей, мол, подруга, все будет хорошо! Да только забыла подруга: подмигивание бывает и предупреждающим. Если ты видишь, как к собеседнику подкрадывается смертельно опасная тварь, мысленно выбирая, не броситься ли ей сперва на тебя — мужества может хватить лишь на то, чтобы сомкнуть и разомкнуть веки. А Катя все морщила и морщила лоб, пытаясь понять смысл адресованного ей знака…
И ничего сперва не почувствовала, кроме того, что большая, холеная ладонь легла ей на лицо.
* * *
Если есть на свете ощущение чистого, дистиллированного счастья, то это было оно. Мироздание превратилось в бликующий янтарь, а пространство и время — в щекочущие пузырьки, пронизывавшие Катерину навылет. Ощущение было ужасно приятным, Катя вздрагивала в истоме, покорная и нежная, точно в объятьях любовника, и не просто любовника, а возлюбленного. Воз-люб-лен-ный — звенело непривычное, смущающее слово, воз-люб-лен-ный, пре-кра-сен ты, воз-люб-лен-ный мой…
В прошлой, покидающей Катерину жизни слово это не подходило ни одному из Катиных мужчин. Слово не для реальности, а для мечты, для несбыточной сказки, написанной пылким неумелым стихом и, как водится, осмеянной. В той реальности не было ни возлюбленного, ни любви, а имелись только страсть и привычка, запретное или надоевшее занятие, к которому мужчины приступали с полу-вопросом, полу-предложением: «Ну что, давай?» В юности застенчивая Катерина ненавидела «нудаваек» брезгливой ненавистью, какой, наверное, жрец ненавидит святотатца. А с возрастом поняла всё: и страх святотатца перед божеством, и страх мужчины перед любовью. Страх перед силой, не поддающейся контролю (и даже простому измерению), рождает отвращающие ритуалы. Познавший страх не в силах встретить лицом к лицу силу, бога… любовь. Вот и делает вид, что не видит их. И ничего не видит.
Никто из них, безвозвратных, не был настолько храбр, чтобы взглянуть в лицо любви. И старательно зажмурив глаза — я не вижу тебя! не вижу! — Катины мужчины вслепую отщипывали от счастья любви крохи комфорта: регулярный секс, домашнее питание, стирка-глажка. Кате оставалось лишь растерянно смотреть, как убегают ее кавалеры, груженые тем, что представлялось им завидной добычей. Или то была не Катя, а Кэт, дитя веселых кварталов Нью-Провиденса, повидавшая на своем коротком веку множество мужчин — всех сословий и всех оттенков кожи? Уж она-то знала толк в богах и страхе божием, не говоря об отвращающих ритуалах…
Зато новый янтарный мир, пенящийся, будто шампанское, любил Катерину-Кэт, он весь был ее возлюбленным и взор его, пылающий страстью, словно сверхновая, прожигал Катины опущенные веки. А Катерина, распростертая в золотой радости, точно насекомое в каменеющей смоле, даже с закрытыми глазами видела бесконечность — от края до края, от сотворения до апокалипсиса. Рядом с таким величием собственная жизнь представлялась Кате весьма незначительной и восхитительно краткой — короче жизни поденки, эфемероптеры, что в переводе с греческого значит «быстротечное крыло». Крылья твоего блаженства быстротечны, отважная смертная женщина. Еще несколько глотков счастья, стократ превосходящего самые буйные мечты, сожгут тело и разум, не оставив даже пепла. Такова она, любовь богов.
Какова же тогда их ненависть?
Катина голова мотнулась, как от пощечины, когда вся радость и любовь покинули ее. Под сердцем словно ледяная расселина разверзлась. Катерине не хотелось открывать глаза — их было попросту незачем открывать. Зажмуриться еще плотнее, подтянуть колени к подбородку, притиснуть сложенные руки к груди, зажимая сквозную дыру на месте солнечного сплетения — вот чего ей сейчас хотелось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
