— Не мог я, товарищи, в тот день выполнить приказ.
— Почему?
— Обстоятельства были такие. Не мог раньше выступить.
— Какие такие обстоятельства?
— Ну… В общем, отряд не был весь собран. Разбросанность у меня большая.
— Ну вот что, — сказал Данилов. — Чтоб никаких больше «обстоятельств». Оставляем вас пока командиром и предупреждаем, что если повторится еще хотя один из подобных случаев, снимем вас и предадим военно-революционному суду. Поняли?
— Понял.
— Можете идти.
— Спасибо, товарищи, что направили на истинный путь. Больше этого не повторится. Я вас заверяю в этом. — И, выходя из комнаты, облегченно вздохнул: «Слава Богу, пронесло. Ну, теперь я вам покажу!..»
Едва за Милославским закрылась дверь, в комнате сразу оживились.
— Гнать надо в три шеи этого мерзавца из отряда, решительно заявил Субачев. — Подстроит он нам какую-нибудь каверзу. Вот посмотрите.
— Тип подозрительный, — сказал Тищенко. — Дружками он там обзавелся. Они и жарят под его дудочку.
Данилов, не поднимая головы, спокойно, как о давно решенном, тихо, с расстановкой сказал:
— Снимать обязательно будем. Я ему тоже ни на йоту не верю. Но у нас сейчас заменить его некем. На такой отряд нужен опытный, боевой командир. Причем такой командир, которого бы знали и которому бы верили с первого же дня люди. Понимаете, беда в том, что Милославскому верят многие партизаны. Поэтому вырывать его оттуда надо со всеми его корнями. — Данилов повернулся к сидевшему в шинели у окна скуластому и горбоносому человеку. — Когда вы закончите формирование своего отряда, товарищ Коляда?
Федор вскинул глаза ка Данилова.
— Дня через два-три. Вже семьдесят человек. Сегодня- завтра обвооружим ще тридцать.
Федор Коляда недолго пробыл при Главном штабе. По настоянию Голикова его послали в Куликово формировать новый отряд. Формирование шло без особой гласности и шумихи. На отряд Федора Коляды Голиков и Данилов имели дальний прицел. Об этом не знал даже сам командир будущего отряда Коляда.
6
На том же заседании районного штаба было решено объявить самую беспощадную борьбу мародерству. Постановили провести показательный суд над двумя «сундучниками», захваченными Белоножкиным в Грамотино. Этот суд должен быть одной из многих мер, намеченных на ближайшее время…
Наутро отряд Милославского был собран на площади. Тут же избрали полевой суд из трех стариков-партизан. Из бывшей сельской управы вынесли стол, сплошь закапанный чернилами, поставили его посреди площади. Суд, разглаживая бороды, занял свои места. Из каталажки вывели арестованных. За ними, как на девичьих смотринах, Несколько человек несли на растопыренных руках развернутые цветные полушалки, мотки холста, новый топорщившийся половик, дубленый полушубок. Отряд с любопытством смотрел на эту «свадебную» процессию. А когда последний из этой процессии вынес распластанную на руках нижнюю бабью становину, среди партизан прокатился смешок. Все настроены были благодушно и даже весело. Среди такого всеобщего внимания независимо держались и подсудимые.
Председатель суда дед Ланин, высокий сутулый старик, строго поглядел на «зрителей», постучал по столу.
— Погодите хихикать, плакать придется, — сердито пообещал он.
Суд начался. Сперва были допрошены обвиняемые, которые ничего не скрывали и нехотя, как о какой-то назойливой мелочи, рассказали о распотрошенных ими сундуках, о выменянном за вещи самогоне. Потом этот же рассказ с некоторыми уточнениями и деталями повторили пострадавшие — два крестьянина села Грамотино. Все текло на удивление спокойно, с явным оттенком безразличия. Только в конце один из пострадавших с возмущением сказал:
— Когда вы, ребята, восстали, мы вздохнули: слава Богу, говорим, теперь наша власть будет. А выходит, обмишулились мы. Снаружи будто бы она и наша власть-то народная, а приглядишься, в середку заглянешь, а там она совсем чужая. Куда-то не туды вы воротите, ребяты. Вы подрубаете корни, которые вас кормят. Засохнете вы эдак-то. Вот.
Затем в круг выскочил Милославский. Он с места замахал руками, закричал, срываясь на визг. Говорил о революции, которая несет освобождение всему человечеству от гнета капитала, о великой миссии повстанцев-освободителей, о жертвах, какие требует революция, о борьбе с мелкособственническими пережитками людей.
— Мы, конечно, накажем, — метался он в кругу, — строго, со всей суровой решимостью накажем тех, кто подрывает устои революционной законности. Каждый из тех, кто посягает на нашу революционную принципиальность, будет сурово и беспощадно караться.
Он говорил не меньше часа, слал проклятия белогвардейской своре, контрреволюционной гниде и наемникам капитала, поднявшим меч на народную свободу. Все, начиная от седовласых судей и кончая пострадавшими крестьянами, были заговорены этим неудержимым потоком слов, заговорены до дремоты. Стала надоедать затея с судом. Но тут слово взял Данилов. У него нервно подергивалось левое веко. Однако заговорил он спокойным, твердым голосом.
— Товарищ Милославский пытается, — начал он, — суд над мародерами, над врагами народа превратить в простую говорильню. Не выйдет! Судить будем конкретно сегодняшних виновников, а не какую-то мировую контрреволюцию. Они, стоящие перед вами два мародера, берут у крестьянина не тряпку, они забирают у крестьянина веру в правоту нашего революционного дела. Никому, будь то рядовой партизан или командир, не позволим подрубать, как выразился тут крестьянин, корни, через которые к нам поступает сила от народа… — Говорил он медленно, с расстановкой, словно кирпичи клал, плотно, с притиркой — ни ломом, ни кувалдой их не вышибешь. Белоножкин сразу почувствовал в нем большого организатора. Данилов достал из кармана газету, тряхнул ею над головой.
— Эта газета дошла к нам из Москвы, — сказал он и еще раз встряхнул, словно хотел привлечь внимание партизан к этому изрядно помятому листку. — Из самой Москвы! В этой газете наш вождь Владимир Ильич Ленин обратился ко всем трудящимся с письмом по поводу освобождения Урала от колчаковщины. В этом письме он дает нам пять уроков, которые мы должны извлечь и которые должны застраховать нас от повторения бедствия колчаковщины. Первый же урок, который дает наш вождь, полностью относится к вашему отряду, товарищи. Послушайте, что он пишет: «Как огня, надо бояться партизанщины, своеволия отдельных отрядов… ибо это ведет к гибели… Кто не помогает всецело и беззаветно Красной Армии, не поддерживает изо всех сил порядка и дисциплины в ней, тот предатель и изменник, тот сторонник колчаковщины, того надо истреблять беспощадно… Без крепкой армии мы — неминуемая жертва Колчака…» Вот куда ведет нас товарищ Милославский со своим попустительством и поощрением мародерства. — Данилов повысил голос — Но мы не позволим! Предлагаю, — закончил Данилов, — за подрыв революционной дисциплины, за мародерство приговорить обоих подлецов к высшей мере революционного наказания — расстрелу.
Отряд ахнул, затаив дыхание. Никто не ожидал такого поворота. Побледнели подсудимые. Они как-то сразу сникли, вид у них стал пришибленный, виноватый.
После минутной паузы заговорили все сразу:
— Дюже круто так-то.
— Эдак всех перестрелять можно.
— Знамо дело, все берут…
— А чего смотреть, давно пора порядок навесть.
Председательствующий дед Ланин строго спросил:
— Кто желает слова?
Слово взял Белоножкин. Он говорил мало, но резко, комиссар полностью поддержал Данилова.
Затем один за другим с мест говорили партизаны.
Большинство было за расстрел.
И тут снова в круг выскочил Милославский.
— Я ночей не спал, я отряд сколачивал, — закричал он, ударяя себя в грудь. — У меня отряд стал самый крупный, самый боевой. А тут требуют расстрелов. В кого вы хотите стрелять? В тех, кто вершит революцию, кто завоевывает свободу? Эдак через неделю весь отряд разбежится от ваших порядков. Создавать отряд вас не было, а порядки свои устанавливать на готовом — вы тут как тут.
— Не стройте, Милославский, из себя Стеньку Разина, — сказал Данилов громко с места. — А что касается отряда, то не мы, а вы пришли на готовое и разваливаете повстанческое движение.
Наконец суд, посовещавшись тут же на месте, вынес приговор:
— Мародеров, какие подрывают веру народа и грабят крестьян, расстрелять, чтобы они не портили наш воздух. — Дед Ланин переждал немного, широкой пятерней разгладил бороду. — Но так как пострадавшие мужики из Грамотихи слезно просили помиловать этих дуралеев, то мы их милуем. А из отряда все одно отчисляем, как паршивую овцу из стада. Вот и весь приговор, — дед снова расправил бороду. — От себя скажу: за такие дела плетюганов надо бы ввалить, а не миловать. Ввалить, чтобы они недели две портки не надевали, ходили бы в бабьей становине и спали на пузе…
