ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Жизнь у Фильки текла легко и беззаботно. Он не задумывался над событиями, проходившими мимо него, и над своими поступками. Ему куда больше нравился Милославский с пьянкой и разгулами, чем Данилов со своей организацией, где нельзя выпить и вообще весело пожить.
Уже давно Филька не видел Настю, хотя часто наведывался в Куликово. Он просто-напросто стал забывать о ней. Но Настя помнила о нем, ждала его каждый вечер, спрашивала о нем у Милославского, часто бывавшего в лазарете. Фильке передавал это не только Милославский, но и некоторые партизаны. Он махал рукой.
— Не до того теперь. Война.
И снова кружился в пьяном угаре разгульных дней.
В один из таких дней Фильку, спавшего под столом после буйной попойки, разбудил Егоров.
— Иди напой лошадь.
— А ты не мог напоить? — морщась от страшной головной боли, бурчал Филька.
— Вставай, есть разговор.
Филька жалобно посмотрел на дружка: какой, мол, может быть разговор в таком состоянии! Он обвел взглядом опрокинутые на столе стаканы, бутылки, огрызки огурцов.
— Не ищи, — сказал Василий, — я уже слил все, опохмелился. Ты послушай. Сейчас я коня водил поить, и знаешь, кого встретил около районного штаба? Федьку Коляду.
Филька слабо реагировал на эту новость.
— Ну и что? — спросил он вяло.
— Живой, стало быть, у Данилова сейчас.
— Ну и что?
— «Что, что» — затолмил одно и то же. Разговор с ним имел, вот что.
— Ну?
— Что «ну»? — стал злиться Егоров. — Говорю, кончать надо эту пьянку. К доброму она не приведет. Данилов тоже это самое говорит.
— Слушай, дай опохмелиться, — взмолился Филька.
Егоров в сердцах плюнул и вышел из комнаты.
Филька повел поить своего коня. Брел по улице и не видел белого света — разламывалась голова. За углом носом к носу столкнулся с Чайниковым. Тот шел с берестяным туесом в руках.
— Что это у тебя? — спросил Филька, приподнимая деревянный кружочек крышки.
— Самогонки достал.
Филька обрадовался.
— Дай хлебнуть, отведи душу от смерти, голова разваливается.
Чайников улыбнулся, протянул ему туес.
— На. Да смотри все не выпей.
Филька жадно припал к туеску, как на покосе к ведру холодной воды. Сделал несколько больших глотков и задохнулся.
— Ух… До чего же хороша! — перевел дух.
— Хороша, говоришь? Пойдем выпьем.
Филька заметался вокруг своего коня.
— Зй, хлопец, — позвал он босоногого мальчугана, — подойди сюда. Хочешь верхом проехать? Своди коня напой.
А потом отведи его вон в ту ограду. Вон видишь дом с беленой трубой? Вот туда. Понял? Ну, давай. — Он за ногу подсадил мальчишку на коня.
В доме Чайникова сидели человек шесть разведчиков и ждали своего командира с самогоном. На туес набросились с алчностью. Быстро опорожнили его. Снова бросили жребий, и тот, кому досталось бежать за самогоном, кинулся на поиски. Трудно в Куликове добыть самогону! За неимением бензина Милославский заливал в свой трофейный автомобиль хлебный первач и ездил. Два аппарата круглые сутки дымили без отдыха. Перевели все зерно. Простые же смертные себе начали гнать из картошки. И такого не хватало.
К вечеру из штаба отряда пришел посыльный за Филькой.
Милославский вызывает.
Филька нехотя вылез из-за стола, побрел за посыльным вдоль пыльной прохладной улицы. Милославский сидел в своей штабной комнате, которую по его велению называли кабинетом. Перед ним стояла начатая полубутылка казенней водки. На лавке полулежал новый разведчик Кунгуров — друг Милославского. Филька слышал, что командир хотел сделать его своим помощником, но районный штаб не разрешил. Под столом валялась порожняя бутылка. «Уже тяпнули», — определил Филька.
— Садись, Филипп, — кивнул на табуретку Милославский, — выпьем да поедешь с нами в Грамотино. На автомобиле поедем.
— На автомобиле я еще никогда в жизни не ездил, — признался польщенный Филька.
Пришел вызванный Винокуров.
— Вот что, ребята, — сказал Милославский, когда бутылка была опорожнена, — поедем в Грамотино гулять. Война войной, а молодость свою губить незачем. Надо пользоваться возможностью. Тем более, что мы и так много перестрадали за революцию, имеем право хоть между боями пожить в свое собственное удовольствие. Кого еще возьмем с собой? Ваську Егорова?
Уже сильно опьяневший Филька затряс головой:
— Ну его. Он мне в Шелаболихе винтовку не променял на наган, и вообще с ним к девкам нельзя ездить: сидит как бука, зальет глаза и молчит целый вечер. А притом рано ему — он же не был в подпольной организации. Какой из него революционер!
— Ну тогда ладно. Поехали втроем. Только втроем невесело. Кого бы еще прихватить? Такого бы веселого парня. Трофима разве Чернышева?
— Во!.. Его можно. Гармонист и вообще свой парень, — согласился Винокуров.
Голубой открытый автомобиль, разгоняя кур, вынесся из Куликово стремительно. Рядом с шофером, развалясь на мягком сиденье, полулежал Милославский. Из-за борта торчала только его голова. Сзади с необычной для них важностью восседали Филька Кочетов, Винокуров и Трофим Чернышев, рослый, с цыганской физиономией парень.
Не успели ребята полностью насытиться блаженством от мягких подушек автомобиля, как уже въехали в Грамотино. Милославский велел вести машину за мост в проулок, к одному из крестовых домов вблизи церкви. Здесь остановились. Филька, преисполненный собственного достоинства, смешно надувая щеки, вслед за Милославским вылез из автомобиля. Молодая женщина с двумя длинными черными косами и очень тонким, по-девичьи перехваченным широким лакированным ремнем станом встретила Милославского на пороге стеклянной веранды.
— А, Мишенька, заходи, пожалуйста. Я тебя вчера ждала… Да ты не один! Проходите, проходите, гос… товарищи.
— Мы, Элен, приехали отдохнуть у тебя, попить твоей чудесной настойки! Не возражаешь?
— О чем разговор! Что вы, товарищи, всегда рада.
Через час протрезвевшие было на ветру партизаны снова сидели за столом и тянули из тонких узорных фужеров вишневую и смородинную настойку. В непривычной роскошной обстановке держались натянуто.
— Вы, ребята, не стесняйтесь, — шепнул Милославский, когда хозяйка вышла. — Чувствуйте себя как дома. Мы кровью заслужили право жить в такой обстановке и наслаждаться такими прелестными созданиями, как Элен. Она сейчас приведет девчат. Кутнем на славу! — Милославский откинулся на спинку полумягкого кресла, мечтательно сощурил глаза. — Эх и пожили бы мы здорово, если бы мне не мешали.
— А кто вам мешает, Михаил Евсеевич? — выпячивая грудь, спросил Филька и обвел всех глазами. — Данилов? Зря вы с Даниловым не ладите, он неплохой человек. Правда, насчет выпить он не того… ну, а вообще человек он неплохой. Я его знаю.
— Нет, не Данилов. С Даниловым мы уже почти помирились.
— А кто? Комиссар?
— Комиссар. — Милославский играл, как артист. Он развел руками, поджал губы. А потом вдруг приблизился к собутыльникам. — А вы знаете, ребята, он совсем не комиссар.
— Как не комиссар?
— Я старый подпольщик, меня трудно провести. Я его вижу насквозь. Он бывший офицер. Я в этом уверен. Но беда в том, что у меня нет никаких документов доказать это Главному штабу. Вы обратили внимание на его выправку? Ну вот. Он офицер, и подослан к нам. Он хочет ввести в партизанском отряде такую же палочную дисциплину, как в царской армии. А за что же мы тогда боролись, товарищи? Вы все были в царской армии, знаете офицерские зуботычины. Вы же сами убегали из той армии, потому что вам невтерпеж уже стала солдатчина. А он снова хочет завести старые порядки. Снова дисциплину, снова нижние чины должны стоять навытяжку перед командиром. А я этого не хочу. Видите, я вот главнокомандующий фронтом, а сижу с вами запросто, выпиваю, как равный с равными.
— Правильно.
— Вот гад!
— Чего захотел!..
— Видите, куда он клонит? — с наигранным сожалением говорил Милославский. — Но разве это докажешь нашим сиволапым «вождям» в Главном и районном штабах? Каждый из них — и Воронов, и Голиков, да и Данилов, — завладев сейчас властью, хочет командовать, хочет быть начальством, каждый с жадностью ждет славы и почета. Поэтому и завидуют моей славе, добытой в кровопролитных боях, поэтому и не хотят слушать, боятся, что я вылезу выше их. Не желая меня слушать, они не видят, куда толкают партизанские отряды такие переодетые офицеры, как Белоножкин. Да и Голиков неизвестно кем был раньше и что делал в те дни, когда мы в подполье боролись против царизма. Если они будут насаждать старые порядки, разбегутся партизаны так, как разбежались из старой армии.
— Правильно!
