Мне хотелось спросить у неё — куда мы идем? И каждый раз я, набравшись смелости для вопроса, замолкала. Откладывала его на потом — ну, еще десяток шагов, ещё шажочек — и обязательно спрошу. И так до бесконечности.
Я смотрела по сторонам, то и дело оглядываясь — в ушах стоял звон надоедливой мошкары, но самой её нигде не было. Мне было противно, жутко, мерзко, неприятно. Мне казалось, что само это место, как только я ступила на землю, как только измазала черной жижой подошвы ботинок, возмутилась. Возмутилась, что я посмела здесь вообще идти — и сейчас придирчиво осматривала меня. Мне на миг показалось, что меня раздели, что деревья, камни, загаженное озеро, даже синий круп Трюки, который я лицезрела — все смотрят на меня. Трогают взглядом, касаются, раздевают, норовят проникнуть в потаённые уголки тела, чтобы потом пойти дальше. Нащупать в теле слабые места, трещинки души, чтобы скользнуть потом в неё саму — в душу и уж тогда…
Люди многогранны, говорила Трюка. Она не обвиняла, не объясняла, а будто рассказывала мне старую байку, историю; а я была невольным слушателем. Голос волшебницы стелился, плыл мне прямо в уши, был спокойным и умиротворяющим — хоть что-то хорошее, за что можно уцепиться. Хоть что-то знакомое, пусть и пугающее.
Не раз меня посещала мысль: вот сейчас она заведет меня подальше, в самую глубь, а потом исчезнет. Испарится, уйдет обратно — она же может перемещаться, только моргни. Может в реальном мире, а тут-то, тут-то уж наверняка! И что мне тогда делать?
— Людей нельзя судить по одежке, по внешнему виду — этому их учат ещё в школе. Толстый — не значит плохой. В очках — не значит заучка. Их учат искать главную суть. Что-то запрятанное глубоко в самом человеке. Глубже, чем в животе, может быть, даже гораздо глубже, чем в душе. Ты знаешь, кто ты?
— Я — аномалия.
Трюка, кажется, смеётся. Мой ответ, кажется, пришелся ей по вкусу и в то же время… «Ты аномалия», — соглашается со мной рогатая чародейка. Только это ведь поверхность. Наружа, так сказать, прямоходящее мясо. Та, которая хотела расправиться с тобой ведь тоже была аномалией, но вы ведь были разными.
Мне тут же вспомнилась Аюста. Сколько ещё я буду вспоминать светлый образ маленькой девочки? А ведь образ, если верить Трюке, всего лишь оболочка. Что у неё было внутри? Страх, противоречие, обида? Её родили — слепили из чего-то, ради того, чтобы поесть. Кажется, я всё это говорила вслух, иначе почему Трюка вдруг остановилась и посмотрела мне в глаза. Я пыталась понять, чего же в её взгляде больше — удивления, насмешки или презрения. И не знала.
— Верно, — чуть погодя сказала она. Перед нами уже были заросли джунглей. Густых, но, кажется, проклятых. Ветви некогда пышущих красотой и плодами деревьев, сейчас потускнели, низко опустились — почти до самой земли. Словно древо уже давным-давно умерло, ствол покрывала черная, осыпающаяся короста, под ней склизкая, отвратительная гниль. На деревьях бывает гниль, успела подумать я. Всё верно. Девочка стала всего лишь инструментом. Как будто столовой инструмент на один день заставили ожить — что он будет при этом чувствовать?
А Лекса может так же? Слепить живое? Сваять из огарка, из искринки — существо? Я могу ходить — он не видел, а может и видел, просто не подаёт виду. Он может так же? Люди годами творят — книги, картины, музыку — но ведь не только это, да?
Трюка на этот раз решила промолчать. Как-то странно дернулась, я сочла это за то, что она пожала плечами.
Мелкий ручей был кислотно-зеленым. Из всего остального именно он выделялся своим неординарным цветом. Спасительными бугорками торчали серые, гладкие камни. Трюка ловко перескакивала с одного на другой, мне же потребовалась некая ловкость.
— Может, — ответила она мне. — Он может сделать стол, вилку, да что угодно — живым. Но они никогда не станут такими, как мы. Будут иметь лишь прямые, без оттенков, эмоции. И без особого понимания что плохо, а что хорошо. Слышала когда-нибудь выражение, сделано с душой? Вот, это тот самый момент. Каждый человек, стараясь над чем-то, может влить туда капельку души.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— А после того, как человек умрет — они будут живыми? — Мне показалось, что я сморозила глупость, на которую так никто и не соизволил ответить..
— Трюка, а куда мы идем?
— Уже никуда. Пришли, — из густого тумана, словно как по команде, проступили очертания каменного, невероятных размеров, замка.
***
Люди многогранны. Люди — не просто прямоходящие куски мяса, каждый из них — такой вот замок. Заполненный до отказа застарелыми, как черствая корка хлеба, привычками, добрыми и не очень воспоминаниями, и понятиями. Замок, в котором балом правит мировоззрение. Крепость, хранящая от всего остального мира нечто ценное. В отличии от того, что было снаружи, замок выглядел ухоженным, обжитым, величественным. Словно некто определил, что вот за стенами этой крепости будет всё хорошо, а за их пределами на землю ляжет страшное проклятие.
— Пробить эти стены не так-то просто. Даже для Страха, — ответила на так и не заданный мной вопрос моя собеседница.
— Но может?
— Может и, когда-нибудь, обязательно сделает это. Тогда мы потеряем Лексу — навсегда. И, возможно, умрём сами. Страх не любит оставлять для себя даже мизерной опасности.
Черныш был таким маленьким и пушистым. Был столь беззащитным и жалким. Черная шерстка, обиженные глаза, крохотный мокрый носик. А потом он вырос — прямо на моих глазах, махнув на прощание черным, толстым, как дубина, хвостом. Сможет ли он убить меня? Может быть, именно на это надеется Трюка? Я его впустила, я и с могу с ним сладить?
Пол был чистый и оглянулась — после меня оставались грязные следы. Я с трудом подавила желание разуться и идти в одних носках. Трюку, к примеру, такая мелочь не заботила. Через некоторое время наши следы начали сами собой исчезать, в воздухе запахло водой и лимоном.
Винтовая лестница уносила нас все выше и выше, и, казалось, ей не будет конца. Что это очередная часть бесконечного пути, а как только мы доберемся до верхнего этажа, вершины башни — там нас встретит бесконечный коридор. И мы будем идти и говорить, пока не закончится ночь. Интересно, а как только Лекса проснётся, что с нами станет? Нас вышвырнет прочь, или? Почему-то не очень хотелось проверять.
Трюка вышагивала, как хозяйка. Она не оглядывалась, словно точно знала, что я никуда не денусь. Лишь один раз она резко обернулась, когда я подошла к какой-то книжной полке и довольно грубо потребовала от меня ничего здесь не трогать.
Через некоторое время, когда мы вошли в просторный зал, я не выдержала. Молчание успел мне надоесть, обоюдное молчание, скорбное, неприятное, повисло в воздухе, всюду вея своим прокисшим духом.
— Трюка, чего ты хочешь меня?
— Помощи.
— Мне казалось, что раньше ты была больше уверена, что справишься с этой напастью разве что не в одиночку. Что вдруг изменилось, что тебе резко понадобилась моя помощь?
Мне показалось, что сейчас она вновь грубо осадит меня, скажет что-нибудь резкое, устремит свой взгляд, полный презрения в самую мою душу. Через секунду я поняла, что она борется с самой собой — её так и подмывает ответить, как я подумала.
— Ладно, — наконец, выдохнула она: — Великая Трюка попала в беду. То, с чем нам пришлось столкнуться — тварь необычная, слишком быстро развивающаяся. Не знаю, откуда она родом, но она питается из Лексы. Видишь ли, страх способен питаться страхом, это звучит вполне логично. Но этот умудряется пожирать всё — вдохновение, любовь, радость, извращая их на свой манер.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Именно по этой самой причине он не мог писать в последние дни?
Единорожка только кивнула головой. Мне на миг захотелось приосаниться — в конце концов, меня вдруг признали нужной, необходимой в деле спасения Лексы. Может быть, именно поэтому-то Трюка меня тогда и спасла от мыши неразделенной любви? Но ведь она же тебя к ней и закинула, отозвался внутренний голос. Может, стоит погодить с выводами, узнать, что придется делать?
