Камень обратился гигантской зеленой, мокрой коркой, а может, попросту оброс ей, или…
Это был Крок. То, что я приняла за камни, оказалось моим старым знакомым — вот только он не двигался. Замер в одном положении, будто весь мир для него сошелся в одну точку — в нечто, свернувшееся в него в могучих гигантских лапах.
— Крок? — я выбежала вперед, обогнав Трюку. Единорожка явно не торопилась узнать, в чём тут дело, а, может быть, попросту уже обо всём знала заранее. Зеленый великан не отозвался. С того момента, как я видела его в этом обличии, прошло уже несколько недель и, как мне показалось, он изменился. Мышцы — округлые, могучие, лоснящиеся, сейчас выглядели не столь красивыми, как раньше. Словно увяли, разом растеряв четверть своих сил. Да и сам Крок из просто зеленого стал гораздо темней.
Желтый глаз озлобленно глянул на меня, оценивающе посмотрел — словно раздумывая над тем, стоит ли меня есть или всё же погодить как подрасту. Видимо, склонившись ко второму решению, он поднялся — не разжимая рук на груди. Только сейчас моему взору открылась страшная правда и, возможно, причина внезапного приступа Лексы. Приступа чего? Не знаю — странной болезни, извержения искры, чего угодно…
Шурш, мелкий собрат зеленого великана, выглядел не как набитый песком носок, а как сдувшийся червяк. Я прижала ладони ко рту, отскочив в сторону, быстро посмотрев на Трюку, ища в ней поддержки. Единорожка казалась невозмутимой — словно здесь ничего не произошло. Она с грустью посмотрела на Шурша — так, наверно, смотрят на растоптанную бабочку. Жалко, конечно, но ведь ничего не поделаешь, правда?
— Можешь оживить? — в этой реальности Крок сумел преодолеть свои проблемы с произношением речи, позабыв о том, что должен рычать. Единорожка не сводила взгляда с несчастного малыша. Мне хотелось подойти ближе, погладить его, пожалеть, прижать к себе — как когда-то черныша. Несчастный, больной, удрученный, живой ли? Неужели этому виной — я?
Мышь — олицетворение неразделенной любви. Считай, что сама неразделенная любовь. Тогда кем буду я? Что я буду олицетворять — увядший внутренний мир Лексы? Или гибель одного из нас?
— Жить будет, — вынесла вердикт единорожка. — Оживить сейчас не смогу, он впал в сон.
— Впал в сон? — переспросила я. Кроку, кажется, пояснения не требовались.
— Когда мы теряем значительную часть своих сил, оказываемся на грани гибели, срабатывает некий механизм. Нечто вроде инстинкта самосохранения, если можно так выразиться. Мы засыпаем — надолго, в надежде, что однажды сможем восстановить искру в былую силу. Впрочем, это можно назвать и посмертным сном.
Я вспомнила, как сама засыпала. Проваливаясь во тьму — с каждым днём всё больше и больше, боясь, что однажды уже смогу не проснуться. Это ли не смерть? А что сейчас с Шуршем? Он так же борется с какой-нибудь досужей до ослабших искр аномалией? Мне хотелось расспросить об этом Трюку, но я посмотрела на опечаленного Крока. Вынужденный сон собрата поверг его не в шок — в какое-то необъяснимое состояние ступора. Словно Крока тут рядом с нами не было, словно он был где-то там, на задворках мироздания, рядом с Шуршем. Мне страшно было видеть старика — таким. Страшно и больно, уж лучше бы я сама впала в сон. Стал бы кто-нибудь точно так же печалиться обо мне?
Слова Трюки на миг вернули его в наш мир, заставили пару раз моргнуть.
— Когда ты смочь его оживить? — как оказалось, моя похвала Кроку была преждевременной. Кое-какие дефекты речи не могли ускользнуть даже здесь.
— Не время. Мы должны беречь искру.
Крок понимающе кивнул. Единственной, кто ничего не знал, была здесь только я. Ладно, Трюка ведь не просто так притащила меня сюда. Значит, есть надежда, что пояснят. А, может, она возжелала показать мне, что я натворила здесь?
Вина не торопилась рухнуть мне на плечи тяжким грузом — я никак не могла сопоставить жуткие изменения со своим появлением, со свободой черныша. Я смотрела Трюке в глаза, стараясь понять, о чём я думаю — у самой единорожки это как-то получалось, чем я хуже? Не хмуриться и не злиться, и…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Что с вами произошло?
— Моя и Шурш работать. Мы очищать. Оно нападать — большой и черный, Шурша жевать! — Крок рьяно размахивал зелеными лапищами, словно таким необычным образом пытался передать нам часть своего волнения и возбуждения. Шмыгнув вытянутым носом, он вновь обратил свой взор на несчастного собрата. Как Трюка смогла определить, что он жив? Сколько я ни старалась вглядываться, Шурш не пошевелился, не подал признака жизни, никак не обозначил, что его состояние быть может и не совсем удовлетворительное, но приемлемое. Крок сказал, что нашего маленького друга жевали, вот только почему я не вижу отпечатков зубов? С другой стороны, я же не знаю, что именно его жевало? И должны ли отражаться здесь увечья?
Мне в тот же миг захотелось подойти ближе, погладить несчастного, словно это могло залечить раны несчастного, но Трюка, разгадав мой замысел, перегородила мне дорогу. Не доверяет, догадка кольнула меня очередной, злой обидой. Даже после всего, что она мне рассказала. Даже после откровенного разговора — не доверяет. А должна ли? Внутренний голос встал на защиту единорожки и я растерялась.
Рог Трюки ярко светился, исходя магией, рассыпая повсюду тонкую, красивую пыльцу — как у фей из той рекламы молока. Шурш по прежнему не двигался. Не торопясь подавать признаки жизни и в какой-то миг я подумала, что старания нашей волшебницы — напрасны. А что, если он умрёт? Ещё одна гиря вины рухнет на мои и без того хрупкие плечи — не потону ли я в потоке грязи и чужих обид? Мне казалось, что Крок бросится на меня — с обвинениями, с угрозами, криками, но он молчал, даже не смотрел в мою сторону. Я пыталась посмотреть ему в глаза, понять, о чём он думает. Кажется, ни о чём. Кажется, старик и сам ухнул в аут, следом за своим собратом
— Линка?
Я вздрогнула, удивленно посмотрев на Трюку. Первый раз она назвала меня по имени. Мне вдруг захотелось вспомнить, а называла ли я при ней хоть раз своё имя — или она каким-то чудом вырвала его из Лексы? Прочитала мои мысли, мою память?
— Боюсь, — единорожка ухмыльнулась, и меня передернуло от получившегося жуткого лошадиного оскала, — теперь у тебя теперь нет выбора.
Глава 21
Много, ой как много раз я спрашивала саму себя — кто я такая? Что я такое? Почему я живу, это ведь против науки. Легко всё объяснить одним словом — аномалия! Аномалия, мол, и неча тут больше репу чесать, раздумывать. Аномалия — качают головами ученые мужи, поглаживая седые бороды. Аномалия! — восторженно пищит очередная журналистка на телеэкране, торопясь хоть кому-нибудь, да сунуть микрофон под нос. Аномалия, вздохнут несчастные, кого не избежала участь стать её свидетелем или, что хуже, участником. Парнишка с собачкой. Где бы он был, если бы не Черная Куртка?
Вопрос бился, словно горох о стену, а ответ спрятался где-то в недрах мирского бытия. Спроси я об этом Диану — ответит? Или пожмёт плечами? Трюка, по крайней мере, не ответила.
Мы шли — долго и нудно, а, может, мне оно просто так показалось? Унылый пейзаж, что некогда хвастал цветущим лугом и кристальным озером, сейчас нагонял разве что тоску. Пару раз я споткнулась, один раз упала, вымазала руку в чем-то черном, липком, грязном. С омерзением обтерла руку о штаны, а хотелось сунуть её — под горячую струю из крана и смыть, смыть как можно скорее.
Это страх, пояснила мне Трюка. Знаешь ли ты, что такое человек? По-твоему, это прямоходящие куски мяса, что просто умеют разговаривать? Все эти певцы, поэты, музыканты и писатели, художники и скульпторы — у них, представь себе, всё одинаковое. Две руки, две ноги, посередине… Но ведь что-то же отличает, да?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Да. Я согласно кивала головой и не хотела ничего говорить. Общая атмосфера давила на меня, словно собиралась и вовсе — раздавить. Раздавить, расплющить, размазать по черной жиже, лежащей на земле. Сделать частью этой жижи. Меня передернуло от отвращения, Трюка, кажется, не заметила.
