Ей хотелось вечно обнимать его так, как сейчас. Он был жрецом, шаманом, все глубже уводившим ее в темные и светлые места своего мира. И он хотел быть там рядом с нею.
На следующее утро они проснулись в объятиях друг друга, укрытые испанским стеганым одеялом. В студии было тихо, и лишь холодный голубоватый свет проникал внутрь.
– Я должен нарисовать тебя, – сказал Пикассо. – После этой ночи ко мне пришло вдохновение.
Ева удержала его.
– Не уходи. Подожди еще немного.
– Te amo[49], – прошептал он по-испански, целуя ее в щеку.
– Je t’aime aussi, – ответила она по-французски.
Пикассо вдруг замолчал и напрягся. Ева попыталась отвернуться, но поскольку пудра и румяна за ночь стерлись с ее кожи, она поняла, что Пикассо увидел ее синяк.
– Что произошло?
– Должно быть, я наткнулась на дверь.
– Или на кулак? – в его голосе зазвучал гнев, и он теснее привлек ее к себе. – Ты ужасная лгунья. Я по твоему лицу вижу, что это была не дверь.
– О, Пабло, все уже в прошлом, – она протянула руку и убрала густые черные волосы с его лица. – Теперь это не имеет значения.
– Я не позволю тебе вернуться к Маркуссису. Так или иначе, он мне никогда не нравился. Он скользкий тип.
– Ты так говоришь, потому что он не испанец.
– Это не смешно. Если он сделал тебе больно… если я точно узнаю, что это он ударил тебя, я без труда убью его.
На улице накрапывал легкий весенний дождь, отбивавший негромкий ритм на оконных стеклах. Когда Пикассо бросил взгляд на столик рядом с кроватью, взгляд Евы последовал за ним. Раньше она не замечала черный пистолет, лежавший на поверхности стола и лишь частично прикрытый куском ветоши.
– О Господи. Разве у тебя было мало проблем совсем недавно?
Оба понимали, что она имеет в виду «Мону Лизу».
– Тебе уже известно, что иногда я выхожу из себя. Это пугает людей, – Пикассо резко замолчал, отстранился от нее и оперся на локоть, так что Ева была вынуждена смотреть на него. – Но я ни разу в жизни не ударил женщину. Ты больше не вернешься к нему и не останешься с ним наедине. Entiendes?[50]
– Ты предлагаешь мне совершенно изменить мою жизнь, хотя сам еще ничего не предпринял в своей жизни.
Их глаза встретились, но Ева не отвела взгляд.
– Я же сказал, что собираюсь жениться на тебе.
– Но у тебя есть Фернанда.
– Она никогда не станет моей женой.
– Откуда ты знаешь?
Пикассо поднялся с кровати, а Ева оперлась на изголовье и прикрыла грудь одеялом. Он открыл узкий ящик стола и достал потертый листок бумаги. Она увидела рисунок, изображающий руку, окруженную странными словами и символами.
– Ты знаешь Макса Жакоба.
– Поэта? Да, мы знакомы.
Пикассо улыбнулся, хотя его тон оставался серьезным.
– Макс интересуется магическими практиками. Его предсказания были довольно точными. Я вырос в Ла-Корунье, где люди верят в магию, а предрассудки очень сильны. Теперь я верю пророчествам Макса.
Ева поняла, что Пикассо ожидает насмешки, потому что его глаза сузились, а линия губ стала более суровой. Но она внимательно посмотрела на бумагу, стараясь расшифровать почерк и разобраться в подробностях. Пикассо начал вслух толковать записи с непринужденностью, подсказывавшей, что он уже много раз делал это раньше. Объясняя, он водил пальцем по линиям.
– Это линия удачи. Она обещает моей жизни блестящее начало, а потом множество горьких разочарований.
Он бросил взгляд на картины, стоявшие у стены возле двери. Ева помнила, что сзади находится портрет Касагемаса. Для нее он обозначал связь с историей двух самых горьких разочарований в жизни Пикассо: смерти ближайшего друга и младшей сестры Кончиты.
– Но моей судьбе было суждено измениться незадолго до тридцати лет, – Пикассо внимательно и ласково посмотрел на нее. – Я встретил тебя в Малом дворце за считаные дни до тридцатилетия, mi amor. Так что дело не в Фернанде. В отличие от тебя, она не изменила мою судьбу.
Он прикоснулся к обнаженной груди и поцеловал ее со страстью и нежностью, наполнившими ее внутренним ликованием.
– О чем еще говорит твоя ладонь? – прошептала она, когда он бросил листок на пол и снова изогнулся над ней.
– О проницательном уме, язвительном юморе… – его губы скользнули по ее шее.
– И?.. – шепнула она, снова задыхаясь от желания.
– О здравомыслии, беззащитном перед внезапными причудами воображения…
– О, это звучит опасно.
– Я опасный человек, ma jolie. Но очень сильно влюблен в тебя. В данном случае одно аннулирует другое.
Из глубины ее сна пришла мысль о бабочках. Ева заворочалась и попыталась проснуться, ощущая тепло солнечных лучей, падавших в окна. Когда они проснулись в первый раз, было еще очень рано, поэтому после их краткого разговора она снова провалилась в сон, но теперь чувствовала, что Пикассо наклонился над ней и как будто щекочет перышком ее щеку. Она чуяла мускусный аромат его кожи и запах влажной краски.
– Пока не улыбайся, – предупредил он, когда она наконец открыла глаза. – Краска еще не высохла.
– Что ты со мной сделал, сумасшедший? – промурлыкала она с ощущением полного, почти неземного удовлетворения, которое до сих было совершенно незнакомым для нее.
Обнаженный и величественный, Пикассо встал с кровати и пружинистым шагом направился через комнату, взял с подоконника ручное зеркальце в оловянной оправе и принес ей. На другой его руке блестело влажное пятно от краски. Ева посмотрела на свое отражение и увидела изящный черно-желтый подсолнух, закрывавший синяк на ее скуле. Он был выписан с таким мастерством, что казался почти настоящим.
– О, Пабло, – она прикоснулась к щеке кончиком пальца.
– С нынешних пор я хочу превращать все плохое в твоей жизни в нечто прекрасное, – провозгласил он.
К ее глазам подступили слезы.
– А знаешь, ты поставил на мне свое клеймо.
– Именно так, mi corazо́n, – Пикассо поцеловал ее в губы, потом в лоб и опустился на корточки. – Ты не вернешься в Ларуш. Жозеф Оллер для некоторых танцовщиц держит меблированные комнаты на улице Толозе. Я договорюсь с ним о комнате для тебя.
Ева выпятила нижнюю губу, притворяясь обиженной.
– Разве я не могу пожить здесь какое-то время, если ты так беспокоишься из-за Луи?
– Это ненадежное место.
Ева испытала неожиданную вспышку ревности. Она постаралась отделаться от этого ощущения, но оно разгорелось с новой силой.
– Из-за Фернанды?
– Из-за того, что женщине вообще не стоит здесь жить, – проворчал он. Его настроение быстро испортилось; раньше он не говорил с Евой подобным тоном. – В этих коридорах живут бедные и голодные мужчины, но они изголодались не по еде, а по женщинам. Большинство из них не французы. Это обычные бродяги и головорезы.
