— Закладывай, а то опоздаем! — торопил Котовский. — Миша, а ты поглядывай, чтобы кто-нибудь непрошеный не наскочил.
— Готово! — вскоре возвестил Вася и стал спускаться с насыпи, волоча за собой шнур.
Они ждали. Им казалось, что все сроки миновали, что поезд задерживается или вовсе не придет. Руки окоченели.
— Эх, костер бы сейчас!.. И печь бы в золе картошку… — вдруг почему-то вспомнил Вася.
— К-картошку? — удивился Котовский. — Какую картошку?
— Идет! — громким шепотом сообщил Михаил.
Они замолкли и напряженно слушали. Вдали возникал все более усиливающийся звук… Затем и паровоз подал голос. Померещилось ли машинисту, что кто-то шагает по шпалам? Или какая-нибудь неосторожная корова забрела на насыпь, выщипывая увядшую траву?
Еще минута — и блеснул свет, три огромных глаза… Ближе, ближе…
— Начали! — махнул рукой Котовский.
Быстрый огонек побежал по земле, вскинулся вверх по насыпи… Все трое были уже на опушке леса и мчались тропинкой, спотыкаясь о корни деревьев, изредка поглядывая назад, где творилось что-то невообразимое…
Вслед за первым взрывом прогремел где-то близко второй, за вторым третий…
Иван Федорович Смирнов никогда не ночевал в одной и той же квартире. Он мало заботился об удобствах. Застанет ночь на заводе — останется на заводе. Или спал у себя в модном ателье, прикорнув в задней комнате на диване. Или устраивал ночлег в сторожке скульптурной мастерской на Княжеской улице, где обычно проводились заседания губернского комитета.
В ту ночь, когда он отправил Котовского и его боевую дружину на опасное задание — взрывать железнодорожные пути на участке от Раздельной до Одессы, — Иван Федорович вообще не спал. Когда ему приходилось самому рисковать, он делал это не задумываясь. Но, поручив опасное дело другим, он всегда места себе не находил. Тем более теперь, когда думал о Котовском. Разве мало он перенес? Можно бы и поберечь его. Такой человек должен дожить до будущих дней, когда отгремят орудийные залпы и придет то счастливое время, о котором стараешься даже не думать, так оно прекрасно. Ведь настанет же такой час, когда люди будут постоянно жить в семейном кругу… У Ивана Федоровича есть жена, есть сын, только мало кто об этом знает. Жизнь-то все складывается так, что видеться с семьей почти не удается: до революции то в тюрьме, то на каторге, вернулся в семнадцатом сразу послали на работу…
Иван Федорович даже рассердился на себя: вот куда забрели мысли секретаря подпольного губкома!
«Но Котовский, Котовский… — вспомнил он опять, прислушиваясь к завыванию ветра. — Может быть, он будет выращивать сады, увеличивать урожаи? Ведь он по специальности агроном. Или будет выхаживать новые породы коней? Он так хорошо про них рассказывал…»
Глухая ночь, а секретарь губкома глаз еще не сомкнул. Голова тяжелая, и, если бы не эти тревожные мысли, кажется, упал бы и заснул мертвым сном… Но сна нет, и все думается, думается…
«Ведь железнодорожные пути охраняются военными частями… Что, если Котовский нарвется на патруль? А если операция пройдет удачно, не следует ли и в дальнейшем держать под угрозой дорогу? Пускать под откос эшелоны, обстреливать воинские поезда?..»
Наутро Котовский докладывал о выполнении боевого задания.
Как обрадовался Иван Федорович, видя Котовского целым и невредимым! Крепко обнялись боевые товарищи.
— Пожалуйста, будьте осторожнее. Имейте в виду, что ваш участок подпольной работы — самый опасный и самый боевой. Приказываю напрасно не рисковать!
Что творилось в Одессе! К месту катастрофы помчались дрезины, но оказалось, что туда не попасть. В восемнадцати местах было повреждено полотно, взлетело в воздух несколько мостов и виадуков.
В тот же день газета «Коммунист» сообщала, как встречает незваных-непрошеных гостей свободолюбивая Советская Украина.
Ничем не примечательная, узенькая одесская улица с каменной мостовой. Маленький домишко, не построенный, как многие другие здания, знаменитостями вроде Фраполи, Боффо, Коклена, а самый что ни на есть заурядный домишко, каких много и на Молдаванке и на Пересыпи, на всех этих Дегтярных, Кривых, Садиковских улицах. Темные сводчатые ворота, подслеповатые окна и по фасаду вьющийся плющ. Провиантская, дом номер одиннадцать.
При нем имеется, безусловно, дворник, фамилия его — Кулибаба, живет он — сразу как войдешь, во дворе направо, в самой захудалой, в самой плохой каморке.
Дворник как дворник. А дружит он из всех жильцов с художником Славовым, занимающим однокомнатную квартиру с выходом в подворотню. Дружба эта давнишняя, дворник частенько захаживает к Славову. Они очень симпатизируют друг другу, а беседуя, именуют один другого по имени-отчеству:
— С добрым утречком, Степан Димитриевич! — поставив метлу у дверей, обычно произносит Кулибаба. — Как почивать изволили?
— Здорово, Карп Андреич, — отзывался Славов, встряхивая длинными, как и полагается художнику, волосьями, явно нуждающимися в гребенке. Спалось-то ничего, только крысы одолели. Я уж стал разбрасывать им по полу корки хлебушка, чтобы они по мне не бегали, так опять беда — из-за корок мухи развелись.
— Новую картинку затеваете?
— «Рожь» Шишкина. На заказ.
— Хорошо, — любовался Кулибаба, — приволье. И деревья красивые, я очень люблю деревья. Вот что значит — дело мастера боится. Талант!
— Талант у каждого есть, — возражает Славов, — развивать надо.
— Что нет, то нет! Не у всякого жена Марья, кому бог даст.
Художник Славов больше рисовал с открыток. А когда никто ничего не заказывал, от нечего делать бесплатно малевал портреты жильцов или шел куда-нибудь на Ланжерон, на Арбузную пристань и рисовал, как он говорил, «лазурную пустоту».
Так вот — дворник как дворник, художник как художник. Но кое о чем не знали и не догадывались жильцы. Не знали, например, что захаживал к Славову некий офицер, Славов звал его Леня. А то так — и не захаживал, а прямо в подворотне передавал Кулибабе пакет. Передаст и уйдет, а Кулибаба вручит этот пакет девочке лет четырнадцати, она забегала мимоходом, никто на нее даже внимания не обращал, мало ли в Одессе детворы бегает. Ее Кулибабе показал Гриша, который тоже бывал у художника. Только позднее узнал Кулибаба, что это Котовский, а то все Гриша да Гриша…
Ласточкина Кулибаба тоже знал. Вежливый человек, обязательно со всеми за руку поздоровается. С бородкой, лицо хорошее-хорошее. И всякий раз что-нибудь интересное расскажет: о фронтах, о безобразиях белых.
Кулибабу ставили на страже у ворот и проводили совещания подпольщиков. Табачная лавка на Ришельевской сама по себе. Удобная явка боевой дружины Котовского: и в самом центре города, и внимания не привлекает — пожалуйста, покупайте желающие английские сигареты, табак Асмолова, гильзы Александра Катык и компания… Это самая надежная маскировка. На Греческой улице специально для явок открыли «паштетную», у пересыпцев была явка в чайной на Церковной улице… Встречались также подпольщики и в переплетной мастерской Сандлера… Но квартира Славова тоже была хороша.
Котовский иногда и ночевал здесь. Комфорта особенного Славов предоставить не мог, сам он спал на диванчике, тоже без особого шика, а гостю постилал на столе. Котовский выговаривал художнику:
— Что это ты, Степан, никогда не приберешься? Посмотри, сколько паутины! Хочешь, я сам сниму и пауков повыбрасываю?
— Ни в коем случае! Они мух ловят, а мухи мне буквально работать не дают.
— Но ведь смотреть противно!
— А я и не смотрю. Да и что тут противного? Обыкновенная паутина. Я не знаю, кто еще есть на свете тише и безобиднее пауков!
Однажды к дворнику пришла не та девочка, что обычно, а какая-то другая, с косичками, быстроглазая. Сунула записку: «Это вам», — и убежала. Записка была всего в два слова: «Почистите квартиру». Это Котовский предупреждал, он тотчас узнавал о том, что затевают «Сигуранца» и «Дезьем-бюро», у него всюду были свои глаза и уши.
Кулибаба сразу же пошел к Славову. Дело в том, что Славов не только предоставлял квартиру подпольщикам, он еще артистически подделывал документы, изготовлял бланки, удостоверения для подпольщиков и, вручая такой документ, приговаривал:
— Полюбуйтесь! Даже лучше, чем настоящий! А подписи, подписи какие! Не подкопаешься!
У Славова хранилась медная печать белогвардейского воинского начальника. Тоже была полезной. Но теперь нужно было ее прятать.
Быстро они проверили все, что было в комнате. Ненужное сожгли, ценное Кулибаба зарыл на чердаке.
В тот же вечер явились с обыском. Дворник, как и полагалось, присутствовал при этой процедуре. Перерыли все, даже матрац трясли и щупали, открытки все пересмотрели, под диван заглядывали. И вот что заприметил Кулибаба: один из полицейских, производивших обыск, наткнулся в кипе бумаг на этажерке на нелегальную газету; полицейский скомкал газету, пошел к водопроводу, будто бы попить, а сам эту газету затолкал в сточную трубу. Кулибаба смотрел и глазам не верил! Стало быть, и этот сочувствует?
