– Я и не сомневаюсь в этом, – перебила Пульсатиллу плачущая Вика. – Только что-то твой опыт ничего хорошего тебе не принес!
– Вика! Ну как же ты можешь так говорить! Ведь я же тяну вас двоих...
– Да знаю я это, знаю! Можешь не повторять! – Слезы у Вики высохли, и на лице появилось отчетливое выражение скуки и презрения. – Я тысячу раз уже слышала то, что ты собираешься сейчас сказать: и что нас бросил отец, и что он нам материально не помогал, и что ты ждешь не дождешься, пока мы с Катькой вырастем и сами будем себя кормить. И вот тогда ты наконец вздохнешь свободно и, может быть, тоже устроишь свою личную жизнь! Мне эти разговоры надоели до колик в печенках! Я готова отравиться, обколоться, повеситься, пойти, как ты говоришь, в проститутки, только чтобы больше никогда не слышать твой голос! Эти твои хамские выражения, эти оскорбительные замечания, эти дурацкие вопросы: «Вика, я надеюсь, ты не беременна?»
Пульсатилле показалось, что у дочери сейчас начнутся судороги. Рот ее свело безобразной гримасой. Татьяна чувствовала, что такая же истерика может вполне начаться и у нее самой.
– Вика, если ты сейчас же не прекратишь, я не знаю, что я сделаю с тобой или с собой! – тихим голосом сказала Пульсатилла. – Будь ты чуть-чуть взрослее, ты бы поняла, как сильно меня обидела, но сейчас ты этого не понимаешь. Я больше не хочу ничего слышать. Обещай мне только, что этот кошмар с мнимой проституцией не повторится. В противном случае ты навредишь сама себе.
– Я и так уже это делаю.
– Но зачем? – У Пульсатиллы побелело лицо и остро заломило затылок. Она почувствовала, что еще немного – и грохнется в обморок.
– Тебе назло! Чтобы ты от меня отстала! Чтобы не лезла ко мне со своими двуличными поучениями! Как ты сама не видишь, что ты глупа! Мало этого – ты еще и ханжа!
– Я ханжа?
– А разве не ханжество говорить мне, что ночевать у парня в присутствии его родителей неприлично, это может мне повредить. А ночевать у него же без родителей – можно! Почему ты думаешь, что Мишка не скажет матери, кто и когда у него ночевал? Если он говорит ей все, абсолютно все! Даже то, на каком месте у него прыщ вскочил!
– Что ж, он делает правильно. Жаль, что ты мне всего не говоришь!
– Значит, ты не заслуживаешь!
Перед Пульсатиллой всплыло холодное и холеное лицо Лилии Леонидовны, ее руки, унизанные дорогими массивными перстнями. Вспомнилось и то, как она говорила о своем муже: «мы думаем», «мы не разрешаем», «мы заботимся»... Лилия Леонидовна всю жизнь жила как за каменной стеной. Она же – Танька-Пульсатилла – последние долгие десять лет крутилась одна. Обида застила ей глаза. Белесый туман заполнил черепную коробку. Она хотела вздохнуть, схватиться руками за стол, но не удержалась и грохнулась на пол. Вика смотрела на нее расширившимися от ужаса глазами и, когда мать упала, с визгом бросилась вон из кухни.
– Катя! Скорее! Мама умерла!
На шум и грохот из комнаты выскочила Катя, подбежала к матери, закричала: «Мамочка!» – стала целовать, обнимать и поднимать Пульсатиллу, будто в одиночку могла осилить тяжесть материнского тела. Вика стояла неподалеку, бледная и холодная, тяжело дыша, сжав зубы и сцепив на груди руки.
– Что ты стоишь? «Скорую» вызывай! – громко заплакала Катя.
Из горла у Вики вырвалось что-то вроде сипа.
– Катька! Ты знай! – исступленно говорила она. – Знай, Катька! Если мама умерла – я тебя никогда не брошу! Никогда-никогда! Сама тебя воспитаю и до ума доведу!
Пульсатилла очнулась. Пошевелила губами и открыла глаза. Катя с щенячьим повизгиванием стала ее целовать. Вика тоже опустилась на колени и принялась поднимать маму. Таня лежала на полу и соображала, действительно ли она слышала последние слова Вики или ей все это показалось. Вид с пола на знакомую с детства кухню был совсем другим. Пульсатилле почудилось, что она лежит на дне какого-то странного колодца.
– Ох, погодите, девочки, не тяните меня. Дайте сначала воды! – Таня сглотнула слюну и глубоко вздохнула несколько раз. Она была жива, руки, ноги и голова остались целы. Пульсатилла вспомнила, что недаром не так давно говорила Нине: «Дети до смерти доведут!»
– Мамочка! Мама! – Катя суетилась возле нее с водой.
– Я сейчас встану, все будет хорошо! – Таня попила воды и постаралась улыбнуться. Правда, головой качать сильно боялась: кто его знает, что там случилось в ее голове? Дочери подняли ее под руки, усадили на табуретку, привалили спиной к стене.
– Мама, вызвать «скорую»? – Вика, будто ничего не произошло между ними, стояла возле нее с телефоном в руке.
– Не надо, милая. А то еще в больницу заберут, а в школе учителей не хватает, уроки вести некому... – Таня от всех переживаний, страха за себя, за дочерей, стыда, что действительно не очень праведно вела свою жизнь, опустила голову и заревела, как ревела, только когда была девчонкой. Она же хотела как лучше! Она думала, что имеет право на собственную жизнь! А дочки, оказывается, все подмечали, но понимали по-своему. И Таня плакала от невозможности ничего исправить: что сделано – не воротишь, а доказать, что все это было сделано без дурного умысла, а, наоборот, с надеждой на хороший исход, по-видимому, уже было нельзя. Пульсатилла плакала оттого, что вдруг почувствовала себя больной и старой.
– Не надо, мамочка, не плачь! – Катя рядом с ней тоже заливалась слезами.
– Все прошло! Жизнь прошла! – Пульсатилла еще поплакала немного, а потом, в точности так же как Вика час назад, вытерла ладонями слезы и жалобным голосом попросила девочек: – Я хочу лечь. Постелите мне на моем диване!
– Может быть, лекарство дать? Валидол? Корвалол? – Голос у Вики теперь был спокойный, но лицо испуганное, бледное.
– Не надо лекарств! – Таня хотела добавить, что лучшее лекарство – понимание между людьми, но не стала этого говорить. И так уже довоспитывалась, что чуть не умерла.
Ловкие Катины руки взметнули вверх чистую простыню, взбили и уложили подушки, сверху раскинули одеяло.
– Ложись, мамочка!
Пульсатилла осторожно разделась, стараясь не делать резких движений, вползла на диван.
– Можно я лягу с тобой? – У Кати были такие испуганные глаза, что отказать ей было невозможно, хотя Таня предпочла бы остаться одной. Ей хотелось поразмышлять, погоревать втихомолку о своей жизни. Вырастет Вика, поймет, как недолог, несправедлив и запутан бабий век. Но Катя – еще ребенок – быстро скинула с себя одежду, влезла в ночную сорочку, нырнула к матери под одеяло, обняла ее. «Эта – как котенок, – подумала Пульсатилла. – Просит еды, тепла и ласки! И пока еще счастлива. Сколько ее еще надо растить! Старшая – та другая! Понять бы, что хочет Вика! Понять бы и дать! На, возьми! Пользуйся! Но как ты поймешь ее, если она – как сундук, окованный железом и закрытый на три замка?»
