немного отпила. Подумала, что будет говорить полиции, если первой придет полиция, и что — юристам Габриэли, если они успеют первыми. Решила, что будет говорить одно и то же: молодой джентльмен застрелил всех, долго говорил с хозяйкой, потом застрелил ее тоже, прямо в упор, просто ужас. Тогда она, Лиззи, убила молодого джентльмена из своего «бульдога». Потому что он убил столько людей и мог убить ее, Лиззи. Нет, она ничего не знает про дела хозяйки, она ей подавала плед, носила чай и делала всякую работу по дому. Нет, она не знает, где хозяйка хранила свои бумаги. Наверное, в кабинете. Нет, старая Лиззи там только вытирала пыль. Нет, ни про какие деньги она не знает. Она будет говорить так, даже если ее будут бить или делать всякие плохие вещи, как тогда у Габриэли. Тогда она была молодой и сильной, а теперь она старая и гораздо быстрее теряет сознание от боли. Она ничего не скажет.
Но это вряд ли. Скорее всего, они оставят ее в покое. Слишком много важных бумаг хранится в кабинете тетушки Амалии, и слишком дорого стоят эти бумаги. Они набросятся на них, как голодные собаки, и забудут про старую Лиззи. Которая, когда все кончится, уедет куда-нибудь подальше отсюда. Скорее всего, куда-нибудь на Юг. Немножко поживет, присмотрится, поймет, что да как. Потом купит небольшое дело — магазинчик или лавочку. Работать она уже не может, а присматривать за порядком умеет. Это будет хорошая, честная старость.
«Во всяком случае, — подумала она, вставая, — тех двадцати тысяч долларов, что сейчас лежат в хозяйкиной спальне, должно хватить на обзаведение».
Убить Семитского
Яне Боцман, с чувством
Близкое будущее. Израиль
Сумерки пришли в пустыню быстро и ненадолго. Мутное небо, подернутое пылью, слоилось и оседало куда-то за горизонт. Сквозь подступающую темень просвечивал плоский короткий месяц, и над ним — белая большая звезда.
Внизу стояли деревья, искореженные ветром. Ветер здесь дул всегда — днем раскаленный, ночью холодный, но неутомимый, бессмысленный, беспощадный.
Марек Липкин потянул на себя оконную занавесь. Скрипнули кольца на латунной штанге. Стало еще темнее.
— Не могу на это смотреть, — пожаловался он. — Какой-то марсианский пейзаж.
— По березкам тоскуете? — Семён Цыплак близоруко поднес левое запястье к лицу, заскреб длинными пальцами по клетчатой манжете, добираясь до часов.
— По пиниям, Сёма, по пиниям, — вздохнул Липкин, усаживаясь на любимый диванчик. — Березки — чего березки… Русские их тоже не очень любят на самом-то деле. Тоскана — вот это таки да.
— Сицилия тоже таки да, — откликнулась Зина Шаланда, отдыхавшая в соседнем кресле. — Монгибелло — вещь.
— Что вещь? — не понял Цыплак.
— Ну, Этна. Я фигею от Этны.
— Эмпедокл фигел от Этны и бросился в кратер, — напомнил Липкин. — Потом Гельдерлин попытался описать этот жест в «Der Tod des Empedokles», но не вполне преуспел из-за шизофрении. Зато дал работу Якобу Голосовкеру, который довольно удачно перевел…
Зина пискнула по-мышиному и зажала ушки. У Липкина бывали приступы эрудиции, она их не любила.
— Это эстетизм какой-то — в кратер, — Цыплак улыбнулся, во рту блеснула работа хорошего бостонского дантиста. — Кстати. Полшестого вроде, а уже темно.
— У тебя какое время на часах? — усмехнулся Липкин. — Хотя… погоди, сам скажу. Ты же говорил, что в Европу ездил. Полшестого, полшестого… Швейцария?
— Берн, — Цыплак достал мобильник, сверился, снял с руки часы и начал что-то осторожно подкручивать.
Липкин аккуратно отодвинулся от окна, осторожно скосил глаз на Зинины ножки.
— Сё-о-о-ома-а, — Зина сладко позевнула, грудь под розовой маечкой соблазнительно шевельнулась, как кошка под одеялом, — а ты сейчас где на постоянке живешь? В Юнайтет-Стейтсе?
— Где ж еще-то, — вздохнул Цыплак. — В Питте читаю мат-статистику. В основном пакам и китаезам.
— Пардоньте, давно хочу спросить. Как это в Америке? — Липкин достал из коробочки маленькую конфетку и принялся ее разворачивать.
— Как — что? — не понял Цыплак. — Обычная Америка, ты же был.
— Жить, — уточнился Липкин.
— Да как у всех, в нашем возрасте. Если жить в Америчке, — Цыплак записклил по-бабьи, засеменил словами, явно кому-то подражая, — то в Нью-Йорчике, молодым, здоровеньким, и будет все спасибочки… Ay меня, — сказал он нормальным голосом, — Питтсбург, полтинник и печень. И уроды.
— Уроды кто? — без интереса спросила Зина. — Паки? Китаезы?
— Американцы. Я с них блюю. Иногда. Но уважаю.
— За что? — неожиданно заинтересовался Липкин.
— А почему ви спрашиваете? — контратаковал Цыплак, старательно изображая еврейский акцент в русском исполнении.
— Скажи мне, за что ты уважаешь американцев, и я скажу, что ты понимаешь в политике, — пожал плечами Липкин.
— Ну если ты так ставишь вопрос… Как бы это сказать. В общем, они как кубики. Можно ставить друг на друга, ничего не падает. Вместе получается Америка. Великая страна, чтоб ее. Вот русские — как шарики. Объема в каждом больше, чем у среднего амера, а поставить их друг на друга нельзя. Можно насыпать кучку, которая «государство российское» называется… И все равно ни фига не держится.
— А евреи? — Марек прищурился.
— Мы как крючочки. Друг за друга цепляются, это да. Только построить из них ничего нельзя. На чужом дереве висеть — это пожалуйста, а так…
— Типично галутное мировосприятие, — констатировал Липкин. — Опровергаемое самим фактом существования еврейского государства.
— А мне нравится, — сказала Зина. — Крючочки. Хорошая метафора.
— Так всех нас в Прустов превращает стиль, — пробормотал Цыплак.
Старик встал, подошел к окну, отодвинул пыльную штору. Выглянул наружу. Солнце еще не совсем забилось за край, но звезды уже высыпали блестящим роем.
— И где они там? — спросил он непонятно кого.
Телефон на тумбочке тихонько заиграл «Турецкий марш».
Старик с неожиданной ловкостью схватил трубку.
— Это Липкин. Подъехали? Ну сколько можно ждать, мы уже час тут, мой коллега летел через океан… Чего? Ну, пардоньте, я не знаю, такое отношение… — он бросил трубку и махнул рукой.
— Проблемы у них, — сказал он в пространство. — С телевизором.
— Что такое? — забеспокоился Цыплак.
— Да как обычно, — Липкин махнул рукой. — Косорукие уроды. Ничего не могут сделать по-человечески.
— Хочу спросить, — Цыплак вытянул длинные ноги и положил одну на другую. Взгляд Липкина невольно задержался на белоснежных носках Цыплака и лакированных туфлях цвета спелой вишни.
— Ну спроси, — сказал он.
— Как ты вообще в игру попал? В смысле у тебя профессия…
— Ты еще скажи — возраст, — старик сложил губы твердой коробочкой. — А что делать, если у молодых воображение атрофировалось? Спасибо социальным сетям. Они очень облегчают процесс
