Но, с другой стороны, как тогда объяснить, что почти все выдающиеся исполнители песен не только не обладали выдающимися вокальными данными, но и, как правило, даже интонировали порой не слишком чисто? Зато практически у каждого из них была отличная дикция и, главное, чрезвычайно четкая, иногда даже несколько утрированная артикуляция, что, наряду с яркой тембровой окраской голоса, мастерским владением искусством речитатива и отточенной фразировкой, и создавало тот эффект, о котором в свое время писал еще Л.Н.Толстой:
«Дядюшка пел… с тем полным и наивным убеждением. что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает. а что напев — так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев… и… был необыкновенно хорош». Нет, конечно, когда ко всему этому добавляются еще хороший голос и чистый вокал (как, например, у Шаляпина, Руслановой, Байез или Белафонте), то делу это не вредит. Но, тем не менее, надо признать, что для исполнителя песен наличие или отсутствие собственно вокальных данных не является основополагающим фактором. Поэтому я никак не могу согласиться со знаменитым утверждением Энрико Карузо: «Для певца необходимы три вещи: 1) голос, 2) голос и 3) голос». Впрочем, он, очевидно, имел в виду в основном оперных певцов.
..Но я, кажется, слишком увлекся песенной тематикой. Честно говоря, я и сам не предполагал, что это лирическое отступление так затянется, хотя, по всей видимости, этого следовало ожидать, и я сейчас попробую объяснить, почему. Дело в том, что я сам одно время не без успеха подвизался на поприще сочинения и исполнения песен, и в процессе работы над данным произведением я постоянно испытывал мучительное желание как-нибудь их сюда втиснуть. Однажды, как читатель, без сомнения, помнит, я даже привел полный текст одной из них. Но, к моему глубокому сожалению, полноценно включить неизвестную читателю песню в литературное произведение — задача абсолютно невыполнимая. Так что все эти пространные и достаточно беспорядочные рассуждения о песнях можно рассматривать как своего рода сублимацию. Хотя, конечно, как писал О'Генри, «песок неважная замена овсу».
Мы, помнится, когда-то давно остановились на том, что я хотел пуститься в какие-то невразумительные рассуждения по поводу пятистопного ямба. Но, честно говоря, после всей этой истории с песнями у меня пропала охота снова окунаться в стиховедческие премудрости. Так что разговора о пятистопном ямбе, скорей всего, не получится. И пусть это послужит лишним подтверждением моему давнему литературному открытию, что если на сцене в первом акте появляется ружье, то в пятом оно совсем не обязательно должно стрелять. Здесь Антон Павлович, на мой взгляд, немного хватил через край. Для чего, спрашивается, этому несчастному ружью обязательно стрелять? Пускай висит себе на здоровье до самого конца представления. А если какой-нибудь, я прошу прощения за грубое слово, дурак и спросит, зачем оно здесь все время висело, так на то он и дурак (или, если выразиться изящней, «asinus ad lyram»), чтобы не удостаивать его ответом.
Но нет! Никто и никогда не сможет поставить мне в упрек снобистское презрение к читателю! Как бы я иной раз свысока его ни третировал, я всегда старался, насколько это в моих силах, подсластить пилюлю. И если порой под маской прямодушия я скрываю лукавое двоемыслие и заставляю читателя теряться в догадках, что я говорю в шутку, а что — всерьез, то это только для того, чтобы в один прекрасный момент (как сейчас говорят: «момент истины») читатель понял, что всерьез я не говорю ничего. И не говорю именно потому, что очень хотел бы считать читателя не глупее себя — а что, кроме скуки и взаимного раздражения, может принести «серьезный» разговор с равным? Недаром в так называемом «высшем свете», где каждый чувствовал себя равным любому и это чувство равенства являлось, можно сказать, альфой и омегой дворянского самосознания, «серьезные» разговоры считались признаком дурного тона. С равным приятно посмеяться общим шуткам, немного позлословить об окружающих, попытаться поддеть его самого на какую-нибудь нехитрую удочку — словом, поболтать о том о сем. Чем, собственно, мы в настоящее время и занимаемся. И я надеюсь, после этих откровенных признаний читатель уже не будет относиться чересчур серьезно к моей псевдоглубокомысленной болтовне и, в первую очередь, ко всему только что сказанному.
Вообще я чувствую, что за все этими откровениями и чистосердечными признаниями я как-то потерял нить повествования. То есть я не хочу сказать, что она у меня когда-то была, но, по крайней мере, до сих пор все шло довольно гладко, одно цеплялось за другое и создавалась видимость какого-то движения (как говорил кто-то из великих: «Движение — все, конечная цель — ничто») и развития мысли. А сейчас, признаться, я даже не знаю, как и в каком направлении мне это движение продолжать. Может быть, все-таки имеет смысл вернуться к разговору о пятистопном ямбе?
Конечно, у меня в голове крутится пара-тройка захудалых мыслишек на эту тему, но это уже получается как-то несолидно: сначала пообещать, потом отказаться, потом снова… Да и, кроме того, если вдуматься, вся эта проблема высосана из пальца. Разве я писал одним только пятистопным ямбом? Не спорю, в этом классическом размере мне действительно удалось создать несколько запоминающихся произведений, и, чтобы читатель не подумал, будто бы у меня появились какие-то комплексы, я готов здесь же привести еще одно стихотворение, написанное пресловутым пятистопным ямбом и посвященное моей хорошей знакомой, некой П.Б. (в девичестве — К.):
Когда весь мир еще вкушает сониль сладкую рассветную дремоту,поэт не спит — встает с постели они, как безумный, прется на работу.
Стряхнув с своих безвременных сединостатки сна и утреннего сплина,судьбе навстречу он идет один…Что ждет его, скажи, моя Полина?
Если кто-то из читателей еще не окончательно расстался с иллюзиями и упорно продолжает надеяться (О fallacem hominum spem!), что я начну сейчас рассказывать об истории своих взаимоотношений с вышеназванной Полиной Б., то его в очередной раз ждет жестокое разочарование. Тем более что она в некотором роде представляла собой вполне уникальное явление нашей художественной жизни и с неподражаемым артистизмом исполняла песни идишистского фольклорного репертуара, а также блистала на московских пуримшпилях с песенками моего сочинения, вроде:
Уедем мы отсюда,уедем навсегда!Нам хочется до зудапоехать кой-куда.
Там чистая посуда,кошерная еда,там нас прокормит ссудадо Страшного суда!
Тра-та-та, тра-та-та!Там такая красота!Будем там лет до стаЖить без Холокоста…
— и так далее.
(Я пишу об этом в прошедшем времени, потому что не далее как несколько лет назад я имел удовольствие проводить ее из аэропорта Шереметьево-2 не спрашивайте куда.) Нет, я и на этот раз найду в себе силы удержаться от ностальгических воспоминаний И пусть читатель думает что хочет. Пусть он посмеет (если его представления о морали допускают подобные эскапады) хотя бы в мыслях бросить тень на порядочную замужнюю женщину и на безупречного семьянина, каковым, по общему мнению (я, впрочем, ни в коей мере не склонен настаивать на его абсолютной справедливости), является автор этих строк. Пусть. А мы тем временем вернемся к разговору о стихотворных размерах.
Так вот, разумеется было бы чудовищным искажением действительного положения вещей утверждать, будто бы все мое (не слишком, надо сказать, обширное) поэтическое творчество исчерпывается утомительными упражнениями в пятистопном ямбе, и я, без сомнения, хоть сейчас мог бы привести достаточное количество примеров. чтобы не оставить камня на камне от такого безосновательного утверждения. Но, согласитесь, это будет выглядеть каким-то ребячеством, дескать, не веришь — так на, подавись! Да и, кроме того, я вообще глубоко убежден, что серьезно и доброжелательно настроенный читатель должен верить автору на слово и уж во всяком случае не требовать от него никаких доказательств. А если не верит, то грош цена такому автору, который не в состоянии преодолеть в читателе естественное для любого нормального человека скептическое отношение к тому, что говорит кто-то другой.
Здесь, впрочем, есть и оборотная сторона: я хочу сказать, что, к сожалению, читатель далеко не всегда бывает серьезно и доброжелательно настроен, а пытаться убедить в чем-то злобного и предвзятого невежду — занятие довольно специфическое и требующее особых навыков и пристрастий. Но эта оговорка, при всей ее безусловной справедливости, оставляет недобросовестному автору возможность каждый раз сваливать ответственность за свой некондиционный товар на якобы предвзятого или невежественного читателя. Что, между прочим, мы видим буквально на каждом шагу и чего, я полагаю, в той или иной форме не избежал ни один из литераторов, независимо от одаренности и степени добросовестности. Словом, это крайне запутанный вопрос, если, конечно, начать в нем подробно разбираться. А если не разбираться, то все в общем-то довольно просто, и каждый пишущий в большинстве случаев прекрасно понимает меру своей и читательской ответственности за успех или неуспех своего произведения. Хотя, конечно, это дело очень индивидуальное и зачастую не поддается никаким разумным объяснениям.
