официальные лица, руководители компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» и подававших заявки на финансирование организаций, регулярно появлялись в обоих комплектах документов. Поэтому официальная опись документов архива незаметно переходит от проектов государственной администрации к проектам компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» и обратно, поскольку они являются составными элементами единого «направления», и те, с кем я говорил, просто называли это проектным «движением»[199]. Таким образом, независимо от моих собственных изысканий, метод формирования, организации и структурирования этого архивного фонда явно указывает на некоторые из способов тесного взаимодействия корпораций и государства в руководстве социальными и культурными проектами.
Значительная часть того, что я описываю в этих двух главах, основывается на интервью с некоторыми из ключевых акторов того времени. В них также можно обнаружить некоторые признаки формирования регионального государственно-корпоративного поля, возникшего в начале 2000-х годов. За редкими исключениями все, о ком я пишу в этих двух главах, в какой-то момент меняли работу в компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» на работу в региональной государственной администрации и наоборот. Этот круговорот, возникший в 1990-х годах, значительно усилился в начале 2000-х годов и не подавал никаких признаков замедления, когда я находился на основном этапе своих изысканий[200]. Когда я указал на это нескольким своим собеседникам, мало кто из них счел это явление примечательным или исключительным. «Конечно, – сказал один, – эти люди – лучшие управленцы». Даже если, продолжал он, сообщества, к которым они принадлежали, временами попадали в немилость – ив региональной нефтяной промышленности, и в региональном государственном аппарате, – все понимали, что для этих людей почти всегда найдется место где-нибудь в государственно-корпоративной сфере. Исключениями из этого круговорота работников были случаи, когда местные элиты успешно встраивались в московские структуры, как, например, А. Р. Кузяев и его команда в «ЛУКОЙЛ Оверсиз Холдинг». Некоторые функционеры порой вообще покидали государственную или корпоративную службу. Однако в первом десятилетии XXI века, когда российский аппарат государственного управления рос как на дрожжах, а усиление федерального регулирования создавало пространство для все большего количества управленческих уровней и подразделений в корпоративных структурах, такие уходы были редкими – особенно если эти функционеры уже умели ориентироваться в государственной бюрократии. Если не считать нескольких профессиональных госслужащих и нефтяников, то описываемое мной государственно-корпоративное поле в основном представляло собой круговорот смены мест в региональной администрации и региональных нефтяных компаниях.
Эти материалы и источники раскрывают состав комитетов и комиссий; пути установления личных и политических контактов; обнаружение проблем в социальной и культурной сферах и попытки их решения; способы, которыми государственные и корпоративные средства объединялись, тщательно разделялись и распределялись; и судьбы всей этой деятельности десятилетие спустя. Таковы механизмы, с помощью которых региональная администрация и подразделения «ЛУКОЙЛа» совместно стали метакоординаторами практически всех областей социальной и культурной жизни в Пермском крае в 2000-х годах. Эти данные позволят мне и далее рассуждать в этой книге о причинах, по которым и государство, и некоторые корпорации – а также их взаимодействие на всех уровнях – следует воспринимать как стремящиеся к метакоординации различных сфер человеческой социальной и культурной жизни. В 1990-е годы эта метакоординация осуществлялась через такие региональные схемы обмена, как петробартер и топливные векселя, которые объединяли самые разнообразные группы акторов по всему региону, порождая между ними взаимосвязи и определяя структуру их взаимовлияния и взаимных обязательств. В 2000-х с возвращением федерального контроля над денежной массой эти каналы связи исчезли. На уровне анализа федерального государственного строительства имеется достаточно оснований говорить об этой ремонетизации, опиравшейся на нефть, в терминах, часто используемых для других государств – экспортеров нефти: как о ключевой сфере абстрагирования и фетишизации, тесно связанных с образом унитарного государства, отделенного от общества [Coronil 1997; Apter 2005]. Однако на региональном уровне эта ремонетизация, как совместный корпоративно-государственный проект, сделала вышеуказанные средства обмена в значительной степени неактуальными, и поле деятельности государственно-корпоративной метакоординации переместилось от петробартера и топливных векселей к социальным и культурным проектам.
Может оказаться довольно сложно продемонстрировать взаимопроникновение государства и корпорации, учитывая сложившиеся представления об этих двух понятиях, а также убежденность многих моих собеседников в Пермском крае, да и, я полагаю, многих читателей, что они относятся к в корне различным и отдельным сущностям, имеющим собственные интересы и взаимодействующим между собой. Я ставлю перед собой цель серьезно отнестись к этим представлениям о взаимодействиях отдельных сущностей (ибо, выступая именно в качестве представлений, они являются важнейшими аспектами формирования как государств, так и корпораций), а также продемонстрировать их размытые границы и глубокое взаимопроникновение в более широкой области государственно-корпоративного управления. Я стараюсь решить эту репрезентативную задачу, сосредоточившись в главе четвертой на государственной стороне поля и в главе пятой на корпоративной стороне, в обеих главах постепенно выявляя их многочисленные связи. Я надеюсь, что в результате смогу показать как их взаимопроникновение, так и разделенность. Именно на это стоит обращать внимание, говоря и о России 2000-х годов, и о мире в целом.
Огосударствление построения гражданского общества
В 1990-х годах для социальной сферы Пермского края были характерны две основные тенденции. Во-первых, государство всеобщего благоденствия социалистической эпохи отступало, если не было уже разрушено, поскольку целый ряд государственных функций и задач, направленных на социальную защиту, был свернут, реформирован или полностью ликвидирован. Более того, в соответствии с приватизационными и рыночно ориентированными реформами, как мы видели на примере Чернушки в предыдущей главе, большинство социальных и культурных организаций были отделены от органов управления, контролировавших их в советский период. Детские сады, клубы и культурные центры, когда-то управлявшиеся фабриками и колхозами, оказались муниципализированы, приватизированы или, во многих случаях, полностью закрыты. На практике они зачастую попадали если и не в официальное владение и управление, то в сферу влияния весьма оторванных от центра сюзеренитетов, о которых мы говорили в предыдущих главах, и занимали там свое место в очереди за поддержкой попечителей[201]. В 1990-х годах нужды социальных и культурных институтов не являлись приоритетными ни для одного из уровней государственного управления. Но местные начальники не могли просто скрыться от просьб граждан в трудные времена: зачастую они в конце концов сворачивали поддержку социальных и культурных учреждений, и аналогичным образом поступали с некоторыми гражданами, находившимися в бедственном положении, поскольку для них было привычно разрывать любые соглашения, лишь бы свести концы с концами.
В это же время начала формироваться небольшая сеть организаций, предоставлявших новые виды социальных услуг: их вдохновляли и поддерживали крупные западные неправительственные организации (НПО), стремившиеся ускорить уход России от социализма или путем «насаждения гражданского общества» [Mandel 2002а], или путем создания «третьего сектора» [Hemment 2007] наряду с
