«Привет, Символ мусульманской культуры. Я тут занималась самообразованием. Как странно: пока это тебя не коснется лично, и дела нет до чужой религии. А тут пошла в библос, взяла литературу, у библиотекарши глаза на лоб. А что делать, надо же знать, что тебя ожидает в будущем. Говорят, что вам разрешается до четырех жен иметь. Так вот, сразу предупреждаю, меня это не устраивает, я буду у тебя одна. (Ничего, что я забегаю вперед?) Я тут думала о том, что между нами произошло, осознала и поняла, что это судьба и как в песне поется „нам не жить друг без друга“. Здесь так здорово: и речка, и лес, и грибы, и ягоды. Правда, не так, как в Ленкорани, — вышел на поляну и косой коси, нет, брат, шалишь, здесь ходить надо с палочкой и шуршать по кустам. Купаться можно не каждый день, а токо когда солнышко. А так холодно, когда из воды выходишь. Не то что у нас в Ленкорани: не успел из моря выйти, как уже сухой. Ты извини, что я долго не писала, так получилось. Здесь в деревне почты нет, надо письмо тетке-почтальонше передавать. Я побоялась, а вдруг она матери передаст. Ждала, когда мы поедем в райцентр, и сама бросила в ящик. Но если ты считаешь, что я о тебе не думала, ты ошибаешься, — всегда. Но что я все о себе да о себе. Как у тебя дела? Надеюсь, больше не дерешься, хотя мне нравится, что ты не трус. Знаешь, это ужасно, но нам придется остаться здесь до ноябрьских каникул. Бабушка плохо себя чувствует, и мама будет за ней ухаживать, потом приедет другая мамина сестра, и мы сможем вернуться. Первую четверть я буду ходить в школу здесь, мама уже договорилась. На этом, пожалуй, все. Да, и самое главное — Я люблю тебя, — помни об этом.
Твоя Лана.
P.S. Мне было бы радостно получить от тебя письмо, но здесь так ужасно работает почта, да и оно наверняка попадет в мамины руки. А мне хочется еще пожить».
Ислам посмотрел на штемпеля. Письмо было отправлено в середине июля. Шло месяц, две недели пролежало на главпочтамте. Как раз с наступлением учебного года он перестал туда ходить. Ислама призвали в конце октября. Когда он вернулся из армии, Ланы уже не было в Ленкорани, окончив школу, она уехала куда-то поступать в институт. Они разминулись на полгода. Ислам расспрашивал о ней, но общих знакомых у них не было, все, что он сумел узнать, это то, что семья ее переехала на Дальний Восток, куда ее отца, военного, перевели служить. Встретиться им больше не довелось.
— Ну, — сказал Ислам, — что же ты молчишь, не спрашиваешь, че было дальше?
— А я и так знаю, чего вы мне скажете: мол, наступило утро, и Шехерезада прекратила речи, — ответила Маша.
— Это точно.
— А между прочим, пока ваша Шехерезада свои басни рассказывала, она своему мужу кучу детишек нарожать умудрилась. Может, и нам этим заняться?
— Но ты же мне не жена.
— Это-то меня больше всего и расстраивает.
Половцы
— Ну, что ты надумал? — спросил Сенин.
— Я еще ничего не решил.
— Как это не решил? Почему?
— У меня настроения нет.
— Что значит, нет настроения? Ты мне эти упаднические мотивы брось, бизнес не должен зависеть от настроения, — возмутился Сенин.
— А я как раз бизнес и имею в виду, — сказал Караев, — не проходит и дня, чтобы разборки не было: то менты, то скинхеды, то татарва, то половцы. Тяжело азербайджанцу в России.
— Ну, ты меня удивляешь, — возмущенно произнес Сенин, — тяжело, видите ли, азербайджанцу в России, а русскому легко в России, наивный ты человек? Русскому еще тяжелей, ты хоть на чужбине находишься, а нам каково? Такой ненависти друг к другу, наверное, ни один народ не испытывает, поедом едим себя. Да вот простейший пример: посмотри, что на дорогах творится, водители друг друга прямо-таки убить готовы, особенно в часы-пик, такая злоба висит в воздухе, хоть бы кто притормозил, пропустил кого-то.
А я когда-то был в Италии, по профсоюзной путевке, и наблюдал следующую картину: на перекрестке, в жаркий день, один водитель останавливается и у другого спрашивает, как ему куда-то проехать, тот объясняет. За ними выстраивается пробка, и все стоят и терпеливо ждут, хоть бы кто посигналил, у нас бы сразу вышли и морду набили. Может, ты подумал, что это характерно для того города, не угадал. В другом городе, в Вероне, ну ты знаешь, наверное, где Ромео к Джульетте лазил на балкон, такая же картина, на узенькой улице во втором ряду, перед гостиницей стоит «феррари», подчеркиваю «феррари», и в нее владелец пытается запихнуть свой чемодан, а в ней багажника-то нету, непродуманная машинка. В это время подъезжают карабинеры, ну, думаю, сейчас начнется, предъявите документы, а че в чемодане, а они остановились сзади и терпеливо ждут, когда мужик впихнет наконец свой чемодан. Правда, у мужика совесть была, он сам машину убрал и дал людям проехать. Нет, ты представляешь?
— Нет, не представляю, — сказал Караев, — в это невозможно поверить, тебя просто разыграли, поняли, что ты из России.
Сенин продолжал, не заметив иронии:
— Я тебе больше скажу, если бы не вы — инородцы (извини, что так выражаюсь), мы бы давно поубивали друг друга. А знаешь, отчего это происходит? Оттого, что у нас нет монолитности, как у японцев, например; у истоков русского народа стоит не нация, а общность, не было такой национальности, в наших жилах течет кровь мордвинов, татар, литовцев, половцев и русов, которые, кстати, к русским никакого отношения не имели, но дали название. Ведь слово русский, как сказал сатирик Задорнов, — это даже не существительное, это прилагательное, принадлежность. Другие национальности, например китайцы, говорят — я кто, я китаец, но не говорят — я чей, китайский, а мы говорим — я русский.
Поэтому, когда некоторые умники начинают с серьезным выражением на лице говорить о чистоте нации, о русской национальной идее, меня смех разбирает, а уж когда из РНЕ кричат — «инородцы долой», у меня колики начинаются от смеха. Мы и есть инородцы, как сказал писатель Флобер: «Мадам Бовари — это я». Мы состоялись благодаря инородцам, в этом и заключалась наша национальная идея, приходи к нам и живи здесь, работай на благо нашей родины, принимай нашу веру и женись на нашей девушке, и называй себя русским. Ты чей будешь? Я русский. Гордо так: я русский! Так что не бери в голову.
— Ты чай-то пей, — сказал Ислам.
— Чай не водка, много не выпьешь, — философски заметил Сенин.
Караев улыбнулся.
— Шкаф сзади тебя, возьми сам.
Скромно кашлянув, Сенин поднялся, достал из шкафа бутылку коньяка и две рюмки, разглядывая этикетку, процедил:
— Да-а, красиво жить не запретишь. Чего ты смеешься?
— Ты похож на мужика, который, когда его угостили коньяком, уважительно произнес: «Третий раз их пью». Он был с коньяком на вы. Лимон нужен?
— Обойдемся без лимона, — отказался Сенин, — не графья.
— Мне не наливай, — предупредил Караев.
— Что так? — спросил Сенин, наливая себе, и, не дождавшись ответа, поднял рюмку. — За дружбу народов.
Он выпил, задумался, прислушиваясь к своим ощущениям, затем, вдруг вспомнив что-то, воскликнул.
— А евреи?
— А что евреи? — удивился Караев.
А евреям каково! — страстно сказал Сенин. — Их-то вообще никто не любит. С того самого дня, когда понтярщик Пилат распял этого бедолагу. Но они все равно торгуют, невзирая ни на что, торгуют по всему миру, можно сказать, в полуфинал уже вышли. Что характерно, людей распинали и до них, и после, вспомнить хотя бы, чем кончилось восстание Спартака, там тысячи людей распяли, но именно евреям этого не простили. Иначе говоря: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.
— Христа распяли как раз-таки римляне, заметил Караев, — не усугубляй вину евреев, они только выдали его.
— Это уже детали, — отмахнулся Сенин, — никому не нужные, выдали или распяли. Не в этом дело. Я к тому, что они страдают из-за этого, но торговлей заниматься не перестают.
— Вот как раз опыт еврейских погромов меня и пугает. Ты, Сенин, газеты читаешь? — спросил Караев.
— Да как-то руки не доходят.
— А телевизор смотришь?
— Бывает. Ты к чему клонишь?
— Значит, ты знаешь, почему Запад не спешит инвестировать деньги в российскую экономику. Его пугает нестабильность.
— Но ты же не Запад, ты же наш советский подданный, хоть и бывший, — Сенин наполнил обе рюмки. — Слушай, я машинально тебе тоже налил, придется тебе выпить.
— Ты за что перед этим выпил? — задумчиво улыбаясь, спросил Караев.
— За дружбу народов. А что?
За это, пожалуй, я выпью, — Караев взял в руки рюмку, — знаешь, опасения, которые я тебе высказываю, это только верхушка айсберга, конечно, мне не хочется вложить деньги, затем уносить ноги из России, а такой вариант возможен. Людская память коротка, когда-то в Германии тоже не верили, что Гитлер придет к власти. Но даже не в этом дело. Чувство, которое я испытываю и которое меня останавливает, это не опасение, поверь, это обида, я никак не могу осознать, что все это происходит со мной, что великая страна поступает со мной как с пасынком, как с чужим. Мы, как щенята, тянемся к сосцам матери, а она, приучив к груди, нас отталкивает, теперь она говорит, что мы чужие. А мы все никак не можем в это поверить, мы не уходим.
