докончил. Воевода только на него посмотрел и ударил по плечу.
– Нужны люди, – сказал он порывисто, – а что потом – мне знать… иди и постарайся.
В другой комнате было приготовлено ложе для Винча, не на кровати, потому что она там отсутствовала, не на тапчане, потому что и его не было в замке, но по-лагерному, на полу, покрытом шкурами.
Подошёл Винч к нему, посмотрел, но ложиться спать не имел охоты. Его оруженосцы разделись до кафтана. Винч сел на лавку думать…
Во дворе стихло – все спали, воевода приказал подбросить в камин дров, сон его не брал. В его душе вся жизнь проходила вспышками и чернотой, воспоминаниями ясными и грустными. Он стоял как бы на пороге нового – и оглядывался на старое. Временами сожаление сжимало сердце, то верх брал гнев – метала им гордость, всё заслоняя собой. Он желал мести…
Так долгая мрачная ночь тихо прошла вся в полусне, в той душевной полубуре, которая не давала считать времени. Уже начинался день и огонь угасал, когда воевода так, сидя у стола, опёртый на руку, уснул.
Открыв глаза, едва мог им поверить.
В полумраке стояла перед ним женская фигура, в длинных дорожных одеждах, в белой завитке вокруг лица и подбородка, в шапке на голове, с белым платком в руке. Стояла и, сложив руки, с жалостью и испугом одновременно смотрела на него.
Лицо, которое покрывала белая кайма, некогда красивое, было ещё привлекательным, благородным и полным одновременно сладости и женской храбрости. Большие чёрные глаза в оправе век, изящно очерченных, смотрели слезливо и смело, и тёмные брови над ними стягивала какая-то боль. Выражение его пятнали и уста, маленькие и побледневшие.
Пани и матрону узнать в ней было легко, которая, хоть женщина, стало быть, чувствовала себя свободной наполовину, сохраняла серьёзность и веру в свою силу.
Она смотрела так на спящего, словно стояла над колыбелькой больного ребёнка, отчаявшаяся и мужественная, уповающая на Бога.
Воевода поднял голову, протёр глаза, огляделся вокруг, как бы не верил им, и был вынужден припомнить себе, где находится. Она по-прежнему молча смотрела на него, а потом, бросившись вдруг с плачем и стоном, повисла у него на шее.
– Галка? Что ты тут делаешь? – забормотал тронутый Винч. – Галка?! Здесь?
– Да, тут, аж прибежала за тобой, – отозвалась женщина звучным и уверенным голосом. – Да, я должна была догнать тебя… потому что знаю, чувствую, что в душе твоей делается… Мой Винч!
Её голос смягчился и снова перешёл в плач.
Воевода слегка оттолкнул её от себя.
– Бабские детские тревоги, – сказал он, смутившись, – что же делается? Ничего не случилось и ничего…
– Мой Винч, мой пане, в твоей душе произошло ужасное дело, – начала Галка. – Ты мне не говорил ничего, но не напрасно жила я с тобой столько лет и умею отгадывать даже то, о чём завтра будешь думать.
Она отступила на шаг и заломила руки.
– Мой пане, нет! Этого не будет. Лучше быть мучеником, чем палачом и предателем!!
Услышав последние слова, воевода, как получил удар молнии, вскочил с лавки, выпрямился, голову откинул на плечи.
– Меня предали, – крикнул он, – зуб за зуб. Не предательство это будет, но плата долга. Я не был бы мужем, если бы терпел позор, не искупив его кровью.
Уста Галки открылись, словно хотела что-то говорить.
– Молчи! Молчи! – воскликнул воевода, лицо которого изменилось ужасным выражением. – Ты – женщина, ты не понимаешь этого, не твоё дело. Стережёшь свою честь, но защиту моей оставь мне. – Он сделал движение, словно хотел идти, женщина заступила ему дорогу.
– Я догадалась, – воскликнула она, поднимая руки, – пане мой! Ещё время…
От ярости возмущения и гнева Винч вдруг перешёл в какую-то жалость и насмешку, с которыми ему легче, может, было взять верх над женой.
– Довольно, довольно! Ты знаешь, что никому я вмешиваться в мои дела не даю… Длинные волосы имеете, расчёсывайте их, чтобы красиво светились – это ваша вещь! Дай мне покой! Дай мне покой!
– Я жена твоя, – мужественно отпарировала Галка. – Не вмешиваюсь ни во что, но когда о чести и совести идёт речь – убей меня…
Воевода пожал плечами.
– Убить – не убью, – сказал он насмешливо, – но на коня или в карету сесть прикажу и отправлю, чтобы не разбивала мне головы. Свидвы никогда командовать бабам не давали, не позволю…
Он грозно нахмурился, но жена стояла неустрашимая.
По её лицу бежали слёзы, не знала, что должна была сказать, слов у неё не было, упала на колени, воевода разгневался и крикнул; но, видя её теряющую сознание на полу, наклонился, поднял в молчании и положил на своё ложе, которое стояло нетронутым.
Две сопровождающие, которые ждали за дверью, тут же вошли, заботясь о пани, а воевода, пользуясь этим, выскользнул из спальни, прошёл первую большую комнату и не задержался, пока не дошёл до подсеней и колонн. Тут уже был Добек, который встал раньше. Не приветствовали даже друг друга. Воевода был гневный и взволнованный. Он обратился к нему.
– Уже нет смысла тебе здесь дольше гостить, – сказал он, – знаешь, чего желаю… езжай.
Добек посмотрел ему в глаза.
– Я глава дома, я ваш воевода, не сбросили меня ещё… я требую послушания, я должен иметь послушание. Не прошу ни у кого совета. Езжай – и спеши.
Добек видел его таким взволнованным, что долго говорить не мог.
– До сего дня, – сказал он в итоге, – я был главой моей ветви клича Наленчей, – но с сегодняшнего дня не хочу быть больше ей. Ставьте на моё место иного, а я туда, куда вы, не пойду.
Винч грозно на него вытаращился.
– Ты знаешь, куда я иду? – воскликнул он.
– Знаю, – сказал Добек решительно, – и поэтому с вами идти не хочу.
Он отвернулся, призывая своих людей. Вчера мягкий и нерешительный, сегодня Добек выступал мужественно и смело, воевода забормотал только и возвысил голос:
– Без одного человека обойдусь легко, – воскликнул он, злобно смеясь. – С Господом Богом! Помните только, что я, хотя бы у меня великие ряды хотели отнять, скорей тут буду приказывать, чем кто иной.
Добек с опущенной головой, не желая продолжать спор, с болью исповедав, что имел на сердце, стоял молчащий.
Руками только давал своим людям во дворе знаки, чтобы ему как можно скорей привели коня.
Челядь бегала, седлая и накладывая уздечки, потому что кони только у водопоя были. Таким образом, выезд протянулся, который Добек, гневаясь и теряя терпение, ждал.
Винч, который стоял долго в надежде,
