этому знаку люди во дворе, должно быть, догадались, так как начали живо шептаться между собой, расступаясь и делая дорогу свободной для приезжих.
Едущий впереди, увидев кортеж у колодца, немного живей подъехал к усадьбе и, осадив коня, спешился, не заботясь о нём, потому что оруженосец уже стоял у поводьев.
Сам поспешным шагом вбежал в усадьбу, едва посмотрев на стражу в сенях, которая, заметив его, встала, и отворил дверь комнаты, где у порога его ждал ранее прибывший.
Тот, седую голову которого мы только видели в окне, стоял теперь целиком, ожидая гостя, ещё не сняв дорожные доспехи; при мече, снял только шлем с головы, который, брошенный на столе среди комнаты, светился блеском, какой окно на него бросало.
Они посмотрели друг другу в глаза и прибывший вытянул руку к седому.
Не сказали ни слова, мерили друг друга только глазами…
– Бог вознаградит, – глухим, сдавленным голосом отозвался наконец седой муж, – Бог вознаградит, что вы прибыли… Суровый нужен был разговор…
Они отошли на несколько шагов в переднюю часть большой и пустой комнатки. Она была чистая, но, видно, давно нежилая, поскольку в ней, за исключением необходимых лавок и стола, словно вросшего в пол, не было ничего. На столе светился шлем и стоял с кубками жбан. На скамье лежал небрежно смятый плащ.
– Я бежал как мог и что хватило сил к поморянам, – начал теперь снимать шлем и вытирать от пота лицо прибывший. – Ваш посол нагнал на меня страха, потому что приказал мне спешить к вам. Я боялся застать здесь что-то плохое…
– И ничего хорошего ты тут не застал, – отпарировал дрожащим голосом седой.
– И что же? Война? Крестоносцы снова на шее… Не новость это, – произнёс гость. – Ежели их не имеем, всегда их ожидаем… Перемирие, по всей видимости, нарушено, значит, уничтожают, наверно, или в Мазовше, или где на границе…
– Крестоносцы! Крестоносцы! – с горькой усмешкой всё живей сказал седой. – Это повседневный хлеб, не было бы причины вызывать вас на них.
Он потёр лоб и прервался, а через мгновение, сильно ударяя в грудь, крикнул:
– Не о том идёт речь сегодня, но обо мне и о всех нас, и об этой всей земле Великопольской, которая пропадёт.
– Как это! – ответил удивлённый гость.
– Да, как говорю, – вдохновляясь, продолжал далее седой. – Подошёл тот час, что её защищать нужно.
– От кого?? – спросил удивлённый гость.
Седой, которого несколько брошенных слов уже привели в какое-то возбуждение, дрожал, не желая или не смея сказать, что думал.
– Погостите-ка, – сказал он, притормаживая, – поговорим об этом, ибо поговорить есть о чём. Ради Бога! Отдохните с дороги, садитесь… я также едва с коня сошёл, но во мне всё кипит… ещё даже вздохнуть не могу.
– Запугиваете меня! – сказал, спокойно отпоясывая меч, гость. – Не могу угадать, о чём речь и что вас так обеспокоило…
– Пожалуй, ты был бы каменным, – прикрикнул седой, – чтобы, как я, не закипеть, когда тебе рассказывать начну. Но мы являемся гостями, милый сынок, сперва нужно после дороги тело подкрепить.
Он хлопнул в ладоши. Вошёл один из сидящих у двери.
– Есть и пить пусть дадут, что имеют, – воскликнул он, – и не мешкают!! Гнать хозяина, чтобы нас не морил голодом… В жбане вода только.
Вооружённый вышел.
Гость между тем медленно снял доспехи и вытянул руки, а ноги выпрямил. Он поправил руками тёмные свои волосы и забросил их назад.
Лицо его теперь вышло во всём блеске.
Если бы не разница в возрасте и не то, что он после себя оставляет, если бы не записанные следы жизни, лицо седого было очень похоже на это более молодое. Черты имели те же самые, но выражение разное. Тёмноволосый имел что-то рыцарское, высокомерное и пренебрежительное в себе, объявляющее, что жизнь он принимал запросто, явно шёл к цели, а говорил как думал… и если бы согрешил, признал бы свой грех.
Старший эту спесь уже переделал в чрезмерную гордость, чувствительную, болезненно мучающую, беспокойную…
В эти минуты была она как разорванная рана – прикасаться к ней было нельзя.
Внутреннее кипение выдавало себя движениями и взглядом, безумным и острым.
Они не начали ещё разговора, когда уже женская и мужская челядь, так просто одетая, как её тут нежданные гости застали, начала вносить неизысканную еду: жареное мясо, полевки, яйца, кашу, а к ним пиво и мёд.
Оба привыкшие к войне и охоте, непритязательно набросились жадно на эти яства. Но старший, быстро удовлетворив голод, скоро отложил еду, вытер свой нож, вымыл руки и начал, хмурый, прохаживаться по комнате. Дольше у стола оставался другой гость, глазами преследуя старшего, медленно пережёвывая.
Сторож тем временем разжёг в камине вечерний огонь, а когда гость доел, забрали миски и оставили только мёд и кубки.
Старший всё попивал, но таким образом, будто сам не знал, что делал.
Озабочен был чем-то иным.
– Милый дядя, – отозвался, тщетно выжидая, чтобы тот начал говорить, черноволосый, – я жду то, что вы имели мне сказать и для чего так срочно я был вызван.
Седой, нахмурившись, остановился и стал на него смотреть.
– Мы оба Свидвы, – начал он, – ты сын моего брата, а сегодня, когда его на свете нет, ты вторая ветвь нашего рода, клич Наленчей, голова… Не с Добком хотел я говорить, а с Наленчем и теми, что с ним идут…
– Вы знаете, – произнёс Добек спокойно, – что до сих пор по-Божьему род наш всегда, в хорошей и плохой доле, был единым и, как сноп, связанным… Не развяжется он и теперь…
– Потому что нам нужны силы всех, чтобы не дать угнетать себя, – воскликнул старый Свидва.
Добек слушал и словно не понимал.
– Отец, – сказал он мягко, – я же со смерти моего пана родителя так вас привык звать, – отец, что же нам угрожать может? Благодарение Богу, вы стали по милости нашего пана и короля так высоко, что всем краем владеете. Великопольшей правите, являетесь её паном…
Старик весь возмутился.
– Да! Да! Говоришь о том, что было, – воскликнул он, – а не что есть! Да, король мне отдал великое правление[3] в Польше, потому что я ему дал этот край, я ему его защитил, я вырвал из рук силезцев… Мне принадлежало это… и больше… Если бы не я, давно бы потеряли Познань и Гнезно… Дал мне великое правление, потому что был должен и был обязан…
Старик горячился.
– Не только мне, – продолжал он дальше, – но моим детям Великопольша принадлежала, когда бы не я, Локотек[4] давно бы
