— Я вас понимаю, — сказала Ольга.
— Раньше я не брал лопаты в руки, а теперь выполнял норму на двести процентов…
— Я вас понимаю, — с тоскою повторила Ольга.
— Вы меня понимаете? После войны, после нашей победы, в мирное время, я согласился бы десять лет рыть окопы и рвы, только бы сейчас они не прошли через наш противотанковый ров.
— Я вас понимаю…
— И вот они… прошли. Через наш ров…
— Но пасаран! — прошептала Ольга. — Как хорошо… «Но пасаран» значит «они не пройдут». По-испански.
— Знаю. Но вы верите мне?
— Верю.
Я умолк, стараясь совладать с собою.
Однако через минуту она сердито сказала:
— Это свинство. Ну, скажите же мне, чтобы я взяла себя в руки! Ну, накричите на меня! Ну, велите же мне не оставаться здесь, велите мне уехать!
— Простите, — сказал я, — вы правы. Но мне теперь неудобно говорить вам об этом, раз уж вы сами мне подсказали.
— Ничего, говорите.
Тогда я сказал решительно и твердо, словно между нами не было разговора об этом:
— Ольга! Ни в коем случае нельзя здесь оставаться. Поймите, что идет враг. Это не только угроза вашему благополучию и вашей жизни. Остаться здесь — это не просто малодушие. Это… похоже на измену!
— Да? — тревожно переспросила Ольга. — Вы думаете, что это даже измена?
— Надо быть со всеми, раз все борются с врагом! Да и сами подумайте, — продолжал я, — ну, вот вы останетесь просто по малодушию. Так ведь по малодушию вы можете быть спровоцированы и на измену.
— Черта с два! — сердито сказала Ольга.
Мы умолкли.
— Ведь стенографистки и в дальнейшем будут нужны? — спросила, помолчав, Ольга. — Правда ведь? Где-нибудь там, ну, не знаю где, в тылу?
— Конечно.
— Я ведь могу пойти и санитаркой в госпиталь? Или окончить курсы сестер?
— Это еще лучше.
— Боже! — сказала Ольга. — Ну, что бы я стала делать, если бы не вы! Да я бы тут умерла одна!
— Мы уедем на рассвете, — сказал я, — медлить нельзя. Немцы совсем близко, могут ворваться танки, а на последние машины нас никто не возьмет.
— Хорошо, — покорно согласилась Ольга. — А если пойти пешком?
— Это в крайнем случае.
— Хорошо.
Я сбросил одеяло и стал на пол.
— В чем дело? — спросила Ольга.
— Спички, — сказал я. — Я куда-то положил их и теперь не могу найти. Хочется покурить.
— Зажгите на минутку свет, — посоветовала Ольга.
— Тогда надо замаскировать окно.
Я подошел к окну, неплотно притворил его и опустил штору. Затем я направился к двери, где был выключатель.
— Только отвернитесь, пожалуйста, ведь у меня нет халата. Он за углом, в доме номер девятнадцать, который разбомбили немцы.
Я слышал, как Ольга отвернулась, и щелкнул выключателем. Лампа не зажглась. Я щелкнул еще раз. Напрасно.
— В чем дело? — спросила Ольга. — Нет света?
— Нет.
Мы помолчали.
— Боже, — прошептала Ольга. — Это взорвали электростанцию. Теперь — конец.
Я стоял около выключателя, и ноги у меня стыли на холодном полу.
Электростанция взорвана. До сих пор еще теплилась надежда. Теперь сомнений не было: город окружен, железные дороги перерезаны, защищать его — дело напрасное. Возможно, перерезаны и шоссейные дороги. Возможно, из города уже нет выхода. Очевидно, полное окружение.
— Что же теперь будет? — прошептала Ольга.
Я не знал, что теперь будет, и не ответил ей.
— Что же теперь с нами будет? — снова прошептала Ольга. — Почему вы молчите? Подите сюда!
— Сейчас, — прошептал я, а сам все стоял у выключателя. На всякий случай я щелкнул еще раз. Напрасная надежда.
— Размаскируйте окно, — прошептала Ольга, — я вас не вижу!
Я послушно подошел к окну и поднял штору. Затем я растворил окно. Холодный предутренний воздух ознобом пробежал по телу. Зарево стояло по-прежнему в полнеба. Красные отблески трепетали на подоконнике, на моей сорочке, на моих руках. Я высунулся в окно и посмотрел на улицу. Улица из конца в конец была пуста. В обоих концах ее эта пустота терялась в черных тенях с розовыми проблесками между домами. Над домами, за которыми пылал пожар, поднимались, как протуберанцы, ярко-красные и оранжевые языки пламени. Эти дома были совершенно черные, как тень от земли на луне во время затмения.
— Ничего не видно, — прошептал я.
Мы говорили шепотом, точно опасались кого-то разбудить или боялись, что нас услышат.
— Идите лягте! — прошептала Ольга. — Боже мой! Мы одни! Мы совсем одни!
Я вернулся на диван и, прежде чем лечь, допил все вино из своего бокала.
— Ведь мы победим, правда? — прошептала Ольга.
— Победим, — прошептал я.
Ольга с облегчением вздохнула.
— И я так думаю, — прошептала она, — странно, вот разрушили электростанцию, а я уверена теперь, что мы победим. Почему это так?
— Не знаю.
— Нет, знаете, — сказала Ольга, — знаете. Это значит, что на карту поставлено все. Мы ни перед чем не остановимся. Значит, мы победим.
— Наверно.
Ольга долго молчала. Потом она снова прошептала:
— Если бы мы колебались, жалели свое добро, тогда нам никогда не победить бы. Правда?
— Пожалуй, правда.
— Кажется, пожар потухает.
Зарево на небе побледнело. Оно было уже не багровое, а светло-красное. Отблески в комнате стали едва приметны.
— Нет, — сказал я, — это светает. Скоро утро.
Я чиркнул спичкой и закурил.
— Вы нашли спички?
— Они здесь, у меня.
— Какая у вас профессия? — спросила Ольга.
— Профессия у меня не нужная сейчас, — ответил я, — совсем не нужная. Я архитектор.
— Да, — сказала Ольга, — это еще хуже, чем стенография. Стенографистка может понадобиться где-нибудь в штабе, что ли, а архитектор… — Она засмеялась. — Не станете же вы возводить портики перед блиндажами?
Потом она, видно, решила утешить меня:
— Но ведь вы, вероятно, можете работать просто инженером? Строить доты и дзоты.
— Конечно, — сказал я, — я могу переквалифицироваться. Но пока я переквалифицируюсь, кончится война.
— Война кончится не скоро, — серьезно возразила Ольга, — и вам непременно надо переквалифицироваться.
Некоторое время она лежала неподвижно на спине. Предрассветный сумрак струился в окно, одолевая зарево пожара. Розовые блики пропадали на лице Ольги, и казалось, что она бледнеет. Волосы у нее стали русыми.
— Хорошая профессия — архитектор, — прошептала Ольга. — Я бы хотела быть архитектором. Я бы построила красивый-красивый город. Чтобы красив был каждый дом и все дома вместе. Чтобы улицы были уютными, а площади широкими.
— Я хочу строить жилые дома, — сказал я, — но только удобные и просторные.
— Как это прекрасно! — прошептала Ольга. — И я буду жить в таком доме, правда?
Зенитки в эту минуту застрочили особенно яростно, и мне пришлось подождать с ответом.
— Когда-нибудь я разработаю специальный проект вашего дома, — сказал я наконец.
— Спасибо! Какой вы хороший…
— А потом…
Но Ольга перебила меня. Идея строительства дома захватила ее.
— Погодите. В каком же доме я буду жить?
Я вспомнил о доме, проект которого вынашивал в мечтах для своей жены. Она скончалась скоропостижно, и я так и не успел показать ей проект. Это должен был быть подарок, сюрприз, я работал над проектом тайком, скрываясь от всех. Он остался для меня неприкосновенной святыней: я его никому не показывал и никому о нем не говорил. Проект существовал лишь в моих мечтах. Он сгорел в моей комнате вместе с домом номер девятнадцать.
— Ну? — прошептала Ольга. — Говорите же! В каком доме я буду жить?
Мне хотелось сделать Ольге что-нибудь хорошее. И я стал описывать ей свой проект.
— Это будет особняк, — сказал я. — Небольшой, службы на первом этаже, жилые комнаты — на втором.
— А может, лучше наоборот? — прошептала Ольга. — Как у англичан? Службы на втором этаже?
— Нет, — возразил я, — не так, как у англичан.
— Ладно, — сразу согласилась Ольга. — Но он будет стоять в саду?
— В саду, на берегу реки.
— Как красиво! — прошептала Ольга.
— Он будет на каменном фундаменте, но сам легкий, из гипсовых блоков, и совершенно белый.
— Как красиво!
— И с широкой верандой вокруг.
— А перед верандой клумбы цветов?
— Да. А внутри…
Но Ольга перебила меня:
— Погодите, погодите! А на втором этаже будут балкончики?
— Это можно, — согласился я. — На втором этаже будет балкон.
— Как чудесно!
Зенитки все гремели и гремели, а я рассказывал Ольге о том, как она будет жить в белом доме на берегу реки посреди тенистого сада.
Черный день
На двадцать первый день пути мы увидели наконец горы.
