— В какой форме проявлялся этот интерес? — спросил Леонид.
— В самой, я бы сказал, активной, — Козловский опять оглянулся на дверь. — Я просил его заниматься только своими делами…
— Но если в голову случайно пришла хорошая мысль, почему бы ее не высказать вслух? — возразил Леонид. — Вот и вам тоже ведь его идея замены станков показалась интересной.
— В таком случае я вам все скажу! — лицо Козловского в этот момент выражало отчаянную решимость. — Предложение Флоренского мне действительно вначале показалось интересным, и мы даже пытались привести плунжерный станок в рабочее состояние. Но пока мы с мастером занимались станком, Флоренский расхаживал по участку и убеждал всех и каждого в том, что вообще все наши, отечественные станки, установленные на участке, морально устарели и их надо немедленно выбросить, а взамен поставить иностранные. Все станки заменить, вы понимаете! И если бы его, Флоренского, была на то воля, он так бы и поступил. Вы понимаете, как это разлагающе действует на людей, такие вот разговоры! И вот тогда мне пришло в голову… Мне открылась вся подоплека его идеи с заменой станков… Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Если можно, растолкуйте подробней, — попросил Леонид.
— Видите ли… Есть у человека этакое пристрастие к… Вы ведь знаете, где он жил до недавнего времени?.. Словом, если станок заграничный, то он непременно лучше наших, отечественных, У капиталистов ведь как? Устарел морально станок, хотя и мог бы еще работать, — давай новый, а этот в переплавку. Нам такое никак не подходит. Слишком расточительно. Это во-первых. Но допустим, мы поддались на подобную буржуазную агитацию. Заграничные станки есть, один-два можно поставить взамен старых. Допустим, провозившись месяц-другой, поставили. А наладить эти заграничные станки не сумели. Новая задержка. Вот на это, мне думается, и расчет.
— Вы уверены, что не сумеете наладить заграничные станки? — спросил Леонид.
— Я не уверен, что мы сможем их быстро наладить и запустить, — Козловский сделал ударение на слове «быстро».
— А Флоренский знает, что плунжерный станок неисправен?
— Право, я… Ну разумеется, знает, ведь мы вместе смотрели…
— И тем не менее продолжает настаивать на его установке?
— Вот это, знаете, меня и настораживает! — с живостью воскликнул Козловский. — У меня нет иного объяснения его настойчивости, кроме как… Вы понимаете? Право, я хотел бы ошибиться…
— Вы встречались с ним где-нибудь еще помимо завода?
— Вас уже информировали? — подавленно спросил Козловский.
— Хотелось бы услышать от вас. Для уточнения.
— Ага… Что ж, если необходимо уточнить, то я попросил бы записать мой ответ в следующих выражениях: одно время я действительно поддерживал с Флоренским добрососедские отношения, которые затем вынужден был прекратить.
— По каким соображениям?
— Если уж до конца быть откровенным, — Козловский вяло махнул кистью руки, — то меня с первого дня нашего знакомства тяготило общество этого человека. Да, я приглашал Флоренского к себе домой и сам, бывало, забегал к нему, так сказать, на огонек. Отдать долг вежливости, и только… И только… Притом не так чтоб уж часто, а вернее сказать, изредка… Бывают, знаете, люди, с которыми чувствуешь себя не очень уютно. Ведь если я пришел в гости или, допустим, ко мне пришли, то хочется поговорить о чем-нибудь таком приятном, задушевном. Так сказать, поблагодушествовать. А когда с первых минут начинаются этакие брюзжания, всякие недовольства — тут, извините, при всем уважении… Я вам скажу такое, чего вы можете и не знать. Как-то вот тоже напросился Флоренский за грибками. За рыжиками. У нас с женой есть свои места на примете. Далековато, правда, с ночевкой всегда отправляемся. У знакомой старушки в Мореновой ночуем. И на этот раз тоже. Но вот, понимаете, какое дело: Флоренский и часу не пробыл с нами в том доме, под каким-то предлогом вышел — и, понимаете, нет его и нет!.. Вернулся под утро…
— Как же он объяснил столь долгое отсутствие?
— Будто бы ходил в ночное, пасти лошадей. Возможно, и ходил, возможно… Я, знаете, не проверял. Но Елизавета Макаровна, хозяйка дома, где мы остановились на ночлег, видела, как Флоренский разговаривал на улице с одним крестьянином, а вернее, единоличником, который упорно отказывается вступать в колхоз…
— Он заговаривал с вами об этой встрече с единоличником?
— Н-нет… Он все про лошадей, про лошадей… Хотя, помнится, что-то такое спросил у меня: мол, почему желающих вести хозяйство единолично принуждают непременно вступать в колхоз? Но я тут же прекратил этот разговор…
Леонид все подробно записал.
3 Автобиография Флоренского Владимира Степановича (из личного дела):
«Родился в 1893 г. в г. Алатырь б. Симбирской губернии. Отец, Степан Филиппович Флоренский, в то время преподавал в городском духовном училище, в наст, время — священник. Мать, Мария Александровна Флоренская, домохозяйка, умерла в 1928 г.
Семи лет поступил в духовное училище, а после него — в семинарию, в которой проучился один год, и перешел в Симбирскую гимназию. Закончил ее в 1909 г. с золотой медалью и поступил в Петербургский политехнический институт, который закончил в 1914 г., получив диплом первой степени. В следующем, 1915 г. сдал экстерном государственные экзамены в Казанском университете (юридический факультет). Параллельно с учебой, с 1911 г., работал в переселенческом управлении Главного управления земледелия и землеустройства России. В 1913 г. перешел работать в экономическое бюро, занимавшееся составлением документов о хозяйственных ресурсах на территории нынешней Казахской АССР, где предполагалось строительство Южно-Сибирской железной дороги.
В 1915 г. был принят на службу в качестве государственного чиновника особых поручений 6-го класса — заведующим статистическим отделом переселенческого управления в г. Омске. В связи с военным положением одновременно был назначен ответственным по заготовкам зерна и фуража для действующей армии.
Осенью 1916 г. был вызван в Петроград и получил направление на должность заведующего отделом продовольственного снабжения населения России при так называемом «Особом совещании по продовольственным делам», которое после февральской революции было преобразовано в Министерство продовольствия. До сентября 1917 г. курировал три волжские губернии — Самарскую, Казанскую и Симбирскую, затем был откомандирован в Омск для оказания помощи краевому продовольственному комитету.
После установления в Омске Советской власти первое время оставался в аппарате Западно-Сибирского продовольственного комитета, а в январе 1918 г. был назначен представителем Московского и Туркестанского продовольственных комитетов с местом пребывания в г. Омске. В этой должности оставался и после контрреволюционного переворота.
Во второй половине 1918 г. я был приглашен на должность заведующего продовольственным отделом Западно-Сибирского комиссариата при так называемом Временном Сибирском правительстве. Но вскоре упомянутый комиссариат был упразднен, все бывшие отделы стали именоваться министерствами, а их руководители — управляющими. В октябре 1918 г. произошла новая реорганизация: был создан верховный орган власти, Директория, а при ней — Совет министров. Бывшие управляющие министерствами стали именоваться министрами. Т. о. я стал министром продовольствия. В этой должности оставался и при Колчаке, т. к. для правящей верхушки я был удобной подставной фигурой. Но еще до падения колчаковского режима, поняв всю его антинародную сущность, я подал в отставку и уехал из Омска. Работал механиком в депо. А уже при Советской власти был приглашен в управление Забайкальской железной дороги коммерческим директором.
Не разобравшись до конца в происходивших событиях, в 1921 г. я эмигрировал в Китай, воспользовавшись для этой цели служебной командировкой на станцию Маньчжурия…»
4
Вернувшись из Увальска, Леонид уже не застал Белобородова, который был откомандирован на Алтай для выполнения важного задания. Не оказалось на месте и Козырева: начальник отдела тяжело заболел и находился в больнице. Докладывал Леонид заместителю Козырева Ладонину.
Георгий Георгиевич Ладонин был всего на три или четыре года старше Леонида — почти ровесники, — и даже во внешности их было что-то общее: у Георгия Георгиевича такие же черные, гладко зачесанные назад волосы, глубоко посаженные глаза, смуглое лицо. Однако даже с Козыревым, не говоря уж о Белобородове, Леонид чувствовал себя непринужденнее, а под холодным, проницательным взглядом Ладонина невольно робел и как-то сжимался внутри.
Когда он вошел в кабинет, Ладонин не поднял головы, продолжая что-то писать. Леонид остановился шагах в трех от стола и молча стал ждать. Наконец Ладонин поднял голову, вложил в папку лист, на котором только что писал, и негромко обронил:
