Люди эти разделят тогда удовлетворенность баронета поведением сына, той степенностью манер, которую дает жизненный опыт, складывающийся не из обычных издержек распутной жизни; они, может быть, даже поймут внезапно охватившее его удивление, когда, как раз в ту минуту, когда поезд этот трогался, он увидел, как серьезный, сдержанный, превосходно владеющий собой юноша откинулся вдруг назад и принялся неистово хохотать. Разум был бессилен решить эту загадку. Сэр Остин удержал себя от того, чтобы задать себе этот вопрос, который на расстоянии мог обернуться подозрительностью, но он тем не менее счел эту выходку странной, и раздражение, которое он испытал, увидав эту сцену, не покидало его на протяжении всего обратного пути в Рейнем.
Тонкая женская интуиция побудила леди Блендиш сказать:
— Видите ли, это как раз то, чего ему не хватало. Он уже вновь становится таким, каким был когда-то.
— Это действительно то, чего ему не хватало, — вставил Адриен, — именно это. Жизнерадостность его чудесным образом к нему возвращается.
— Что-нибудь его все-таки рассмешило, — сказал баронет, поглядывая на пыхтящий поезд.
— Верно, дядюшка его что-нибудь сказал или учинил, — решила леди Блендиш и поскакала галопом.
Предположение ее оказалось совершенно правильным. Все объяснялось очень просто. Как только двери вагона захлопнулись за ним, Гиппиас сразу же ощутил дыхание светловолосой надежды, которую всегда приносит с собой перемена, если только не охотиться за ней слишком часто; и в знак того, что он в предчувствии грядущей любви сразу же освободился от уныния, Колитик наклонился и резким движением сунул руки свои между колен; и от этого злополучного жеста пастушеская песенка Адриена
Гиппи сопит,Кукуй, кукушка!
показалась Ричарду такой забавной, что его охватил безудержный смех.
Гиппи сопит!
Стоило ему только взглянуть на дядю, как песенка эта вспоминалась снова, и он принимался хохотать до упаду; можно было подумать, что он повредился умом.
— Что такое, что это с тобой, мой милый? — забеспокоился Гиппиас, но хохот юноши оказался таким заразительным, что он сам вслед за ним затрясся от смеха.
— А вы-то над чем смеетесь, дядя? — вскричал Ричард.
— Право же, не-не знаю, — прохихикал Гиппиас.
— Ну так вот, и я тоже, дядя! Кукуй, кукушка!
Они пришли в приятнейшее расположение духа. Гиппиас не просто поднялся на поверхность, он воспарил в поднебесье, предаваясь охватившему его блаженству. Ему припомнились старинные шутки судейских и разные ходившие на выездной сессии истории; Ричарда истории эти смешили, но больше всего смешил сам Гиппиас — в нем было столько простодушия, столько детской резвости, он так искренне радовался происшедшей с ним перемене; а меж тем по временам в глубинах его глаз загоралось подозрение, что долго этому все равно не продлиться и что он снова скатится вниз; и это комическое сочетание бурного восторга с тайной опаской неимоверно веселило его юного спутника, пробуждая в нем добросердечие и ласку.
— Знаете что, дядя, — воскликнул Ричард, — по-моему, путешествие — это отличная вещь.
— Лучше и не придумать, мальчик мой, — вторил ему Гиппиас. — Я даже жалею, что в свое время не бросил юриспруденцию и не начал путешествовать раньше, а вместо этого приковал себя к письменному столу. За одно мгновение становишься совершенно другим человеком. Со мной так оно и случилось! Гм! А что мы с тобой закажем на обед?
— Предоставьте это мне, дядюшка. Я все закажу для вас сам. Знаете, мне хочется, чтобы вам было хорошо. Как у нас с вами славно все получается! Я бы ничего другого и не хотел, только бы ездить каждый день в поезде.
— Говорят, это все-таки не полезно для пищеварения, — заметил Гиппиас.
— Глупости! Вот увидите, как у вас все будет в порядке сегодня и завтра.
— Может быть, я еще чего-нибудь и добьюсь, — произнес Гиппиас и вздохнул, вспомнив о литературной славе, о которой ему прежде мечталось. — Надеюсь, что я сегодня усну крепким сном.
— Ну конечно же, может ли быть иначе после того, как мы с вами так нахохотались?
— Кхе-кхе! — хрюкнул Гиппиас. — Тебе-то что, Ричард, ты как ляжешь, так уже и спишь.
— Мне бы только голову на подушку положить. И до самого утра. Здоровье — это все на свете!
— Здоровье — это все на свете, — далеким эхом отозвался Гиппиас.
— И если вы доверитесь мне, — продолжал Ричард, — у вас все будет так, как у меня. Будете здоровым и сильным, и запоете во весь голос, как та Адриенова дроздиха. Ручаюсь вам, дядя, так оно и будет!
Он отвел делу выздоровления дяди определенное число часов — не меньше двенадцати в сутки, и неколебимая уверенность его оказалась настолько заразительной, что дядюшка уже почти готов был безоговорочно следовать его совету и вести себя так, как будто здоровье к нему уже вернулось.
— Только помни, — сказал Гиппиас с улыбкой, уже почти сдавшись, — помни, что не надо заказывать ничего особенно острого!
— Легкая еда и бордо! Регулярное питание и регулярные развлечения! Предавайтесь всему, но ничему до конца! — восклицает юный мудрец.
— Да, да, — бормочет в ответ Гиппиас и высказывает предположение, что недуг его развился оттого, что он не следовал этому правилу раньше.
— Любовь губит нас, милый мой мальчик, — сказал он назидательным тоном, а Ричард в ответ разразился дерзкими стихами:
Мсье Франкателли[74] своей любовьюсгубил таких-то et caetera.
Гиппиас посмотрел на него:
— Право же, мальчик мой, я никогда еще не видел тебя таким возбужденным, — воскликнул он.
— Все это от поезда, дядя! От наших веселых разговоров!
— Эх! — Гиппиас с грустью покачал головой, — тебе досталась Золотая Дева! Убереги ее, если сможешь. Эту занятную историю сочинил твой отец. Впрочем, навел-то его на этот сюжет я. Остин часто подхватывает мои мысли!
— Вот как выглядит эта мысль в стихах, дядя:
Поверьте, жалостны мне все вы,Что Золотой не знали Девы.На свете сердца нет верней,И кто ж в любви сравнится с ней!
Но вот вопрошающий юноша видит кающихся грешников на краю потока. Они стенают и отвечают ему:
Она верна, но в некий мигУйдет, и горе ты постиг.И вместе с ним лишь, — потерявВсю стать ее и милый нрав!
После этого скорбные страдальцы медленно один за другим уходят, а рассказчик продолжает:
Ее на западе чертог[75],И тот, кто с ней на ложе лег,Звезды Вечерней страстью вскружен,А утром — Утренней[76] разбужен.
Он счастлив, но меж тем тайкомВновь к девам уличным влеком.
И упоенный счастьем, которым она его дарует, он просит позволить ему поделиться этим счастьем с одной из них. Появляются Серебряная Дева, и Медная, и Латунная, и еще другие. Сначала он зарится на Серебро — и терпит разочарование; с Медью дело обстоит еще хуже, и он, в конце концов, доходит до судомоек; и чем ниже он опускается, тем светлее проступают из мглы черты Золотой Девы, и она сияет во всей своей красоте, дядюшка!
— Стих, сдается мне, все притупляет. Ну, так коль скоро ты уже обрел ее, то храни ее теперь, — говорит Гиппиас.
— Непременно, дядюшка! Взгляните только, как мимо пролетают фермы! Взгляните на эти стада на лугах! И как все линии погружаются вдруг вниз и всплывают снова!
Ей нужен тот, кто сердцем цельнымЛюбить умеет безраздельно!И вот сквозь пошлость и тщетуОн снова ищет Деву ту.
И больше его не будит Утренняя звезда!
— Ну, разумеется, если он поднимается с постели раньше, чем она успеет взойти! — воскликнул Гиппиас. — Стихи у тебя неплохие получаются. Но держался бы ты уж лучше прозы. Стихи — это Латунная Дева. Что-то не верится мне, чтобы сочинительство вообще могло быть полезно для желудка. Боюсь, что я испортил его себе именно тем, что стал сочинять.
— Ничего не надо бояться, дядя! — смеясь сказал Ричард. — Мы будем с вами каждый день кататься верхом по парку — для аппетита. Вы, и я, и Золотая Дева. Помните стихотворение Сендо?
С утра она в парке и на коне[77],А по бокам — кавалеры.И темные локоны нет да нетБлеснут из-под шляпы серой.
В чертах — покоя, величья лед.Ни тени гордыни нет в них;Простолюдины все у ворот;Хлыщи наставят лорнеты.
Так вздыхайте ж, томитесь, задумав одно:Проломить неприступную стену ту;Здесь блаженство сие никому не дано,Кроме сердца самозабвенного.
Сендо ведь был когда-то другом моего отца, не правда ли? Кажется, они потом поссорились. Он понимает в чувствах. Послушайте, что говорит у него «Смиренный Влюбленный»:
