— Тогда в добрый час! — торжественно провозгласил Ромбо. — А то я, признаться, начал думать, что ты будешь колебаться из-за уз, которые связывают тебя с этой девчонкой.
— Неужели ты полагаешь, что звание дочери что-нибудь для меня значит? Поверь, друг мой, для меня совершенно безразлично, кто и что исторгнет из моих чресел малую толику спермы — потаскуха или собственная дочь. Кроме того, каждый волен забрать назад то, что он дал, и ни один народ не запрещал распоряжаться жизнью потомства. Персы, миды, армяне, греки пользовались им в самом широком смысле; законы Ликурга, образец для наших законодателей, не только давали отцам все права на их детей, но и приговаривали к смерти тех чад, которых не хотели кормить родители, или которые не соответствовали определенным требованиям. Дикари в своем большинстве убивали детей сразу, как только они рождались. Почти все женщины Азии, Африки и Америки делали себе аборт. Кук нашел этот обычай на островах южных морей. Ромул разрешал детоубийство; это допускал и закон «Двенадцати табличек»[28] ; вплоть до эпохи Константина римляне безнаказанно убивали своих детей . Это же,так называемое преступление рекомендовал Аристотель; секта стоиков считала его естественным делом. Этот обычай поныне широко распространен в Китае: каждый день в речках и каналах Пекина находят не менее тысячи детей убитых или просто брошенных родителями, и в этой мудрой империи, чтобы избавиться от ребенка независимо от его возраста, достаточно отдать его в руки судьи. По законам парфян можно было убить сына, дочь, сестру и брата и не понести за это никакого наказания. Цезарь обнаружил такую практику у древних галлов. Многие отрывки «Пятикнижия» доказывают, что богоизбранный народ допускал убийство детей, в конце концов. Бог сам потребовал этого же у Авраама. Долго считалось, пишет один наш современник, что процветание государств зависело от детского рабства, и это мнение основывалось на принципах здравомыслия. Так что же: какое-то правительство может каждый день бросать в жертву двадцать тысяч своих подданных ради своих интересов, а отец не имеет права, когда сочтет это нужным, распорядиться жизнью своих детей? Какой абсурд! Какая непоследовательность и какая глупость со стороны тех, кто заковывает себя в подобные цепи! Власть отца над своим потомством, единственно реальная, единственная, которая послужила основой или моделью для всех остальных, диктуется нам свыше и является голосом самой природы. Царь Петр не подвергал сомнению такое право и пользовался им: он объявил по всей своей империи декрет, гласивший, что согласно божественным и человеческим законам отец имеет абсолютную власть осуждать своих детей на смерть, и приговор этот не подлежал обжалованию. Только в нашей невежественной Франции это право перевесила ложная и смешная жалость. Нет, — с жаром продолжал Роден, — и еще раз нет, дружище, я никогда не пойму, почему отец, пожелавший дать жизнь, не может дать и смерть; я но пойму, почему сотворенное им существо, не принадлежит ему; на свете не может существовать более священной собственности, и если она объявлена таковой, логичным следствием должно быть свободное распоряжение этим предметом. Сколько самых разных животных являют наш пример детоубийства! Сколько таких, для которых, как например, для зайца, нет большего удовольствия, чем пожирать своих детенышей! Более того, друг любезный: я абсолютно убежден в том, что один из самых разумных поступков, которые может совершить отец или мать, заключается в избавлении от потомства, так как на земле у нас нет более заклятых врагов. Исходя из этого, не лучше ли сделать это до того, как дети достигнут возраста, когда могут нам вредить? Между прочим, в Европе размножение идет слишком быстрыми темпами, и число людей намного превышает средства к существованию, следовательно, уничтожение детей — благородное и нужное дело, если взглянуть на него с нынешней точки зрения. Так что может остановить мою руку? Человечность? О, друг мой, признаться, я не знаю добродетели более ложной; в любое время я могу доказать, что человечность всего лишь способ существования, который, если понимать его в значении, приписываемом ему моралистами, способен ввергнуть вселенную в хаос[29].
— Ax! — воскликнул Ромбо, в восторге от таких ужасных максим. — Я согласен с тобой, друг, твоя мудрость восхищает меня, но вот твое безразличие удивляет: я полагал, что ты влюблен в свою дочь.
— Я … влюблен в женщину? Эх, Ромбо, я думал, ты меня лучше знаешь… лучше понимаешь мои вкусы и весь ужас, который мне внушает пол, служащий нам для распутства. Расположение, которое я питаю к седалищам, безумие, в которое ввергают меня задницы, заставляют меня в одинаковой степени наслаждаться всеми существами без разбора, если у них эта часть тела отличается особыми достоинствами, и чтобы умножить мои удовольствия, я никогда не интересуюсь ни возрастом, ни полом. Разве сам ты не ощущаешь искренности моих слов, Ромбо? Ведь несмотря на твой преклонный возраст, — сорок пять лет, твои превосходные ягодицы время от времени воспламеняют меня. Все дело здесь в распутстве, но вовсе не в любви. Мое сердце никогда не знало такого мерзкого чувства. Случается, что какая-то девица или какой-нибудь юноша довольно долго владеют моим воображением, но в конце концов появляется отвращение, и я всегда пользовался единственным способом с приятностью развеять иллюзию: я их убивал, друг мой, в этом и заключается последнее удовольствие, которое может доставить нам предмет сладострастия и которое одновременно можно назвать наивысшим. Семь лет моя дочь служит моим наслаждениям — пора ей расплатиться за то, что мое опьянение кончилось, и расплатиться своей жизнью…
И Роден, возбужденный сверх всякой меры, вложил свой фаллос в руки друга, который не замедлил сделать то же самое со своим.
— Мне сдается, — сказал при этом Ромбо, — что мы вполне готовы исполнить задуманное.
— Да, — согласился Роден, — члены наши взывают об этом; поднимайся, я побалуюсь с твоей задницей, которая мне никогда не надоест.
С этими словами развратник, спустив с друга панталоны, принялся ощупывать, похлопывать, покусывать ему ягодицы, чем занимался добрых четверть часа. Ромбо возвратил Родену те же самые ласки, и сластолюбцы расположились в таком положении, которое позволяло им ласкать друг другу член и облизывать задний проход. Роден этим не удовлетворился; он склонил своего друга на диван и вогнал ему в задницу свое древко по самые яички, не прекращая возбуждать его руками.
— Если бы ты мог так же как и я, удержаться от извержения, — сказал он, — кстати, нам надо поберечь силы, так вот если бы ты был такой же стойкий, я бы вызвал кого-нибудь, чтобы привести тебя в соответствующее состояние, а через час, после потрясающих утех, мы могли бы заняться нашей жертвой.
