— Ничего, в общем, особенного, — сказал он через несколько минут. — Забудь об этом. Смеялся-то я, пожалуй, всего больше над собой. — С трудом проколов плотную ткань, он выдернул иголку, потянул, сделал стежок.
Адамчик вдруг схватил его за руку:
— А ты не крути, — он резко дернул товарища. — Не крути, говорю. Сейчас же отвечай, чем это я тебе смешон? Чем?
— Отстань, — спокойно отмахнулся Уэйт. — беда с тобой, право. Шуток не понимаешь. Легче жить, парень, надо. Легче. С чувством юмора, — он продолжал работать, зашивая разорванный карман. — Ведь коли все всерьез принимать, недолго и шишек нахвататься…
Адамчик все еще не отпускал его руку. Он смотрел, как шьет Уэйт, и все силился понять, что же у того на уме. Но никак не мог решить. Попробуй пойми этого человека: то он вроде бы прямо рубаха-парень, все ему трын-трава, то вдруг начинает на полном серьезе за Купера заступаться, а потом ни с того ни с сего хохочет. А может быть, все это просто проверка? Может, он хочет выяснить, что за человек этот Адамчик? Что из него можно выжать? От таких всего ведь ждать можно, того и гляди вокруг пальца обведет. Все чего-то крутит, дураков из умных делает. Да еще при этом норовит на чужом горбу в рай въехать — пусть, мол, дураки стараются, шею под топор подставляют. А он, умник, всегда в сторонке, только посмеивается. Да уж чувство юмора у таких типов развито здорово, ничего не скажешь. Все мы для них только объекты для проделок и насмешек, не более. Всю ночь, наверно, может о Купере рассусоливать, а самого все это и на ломаный грош не трогает. Он ведь сам ничего делать не собирается, что же не потрепаться. Не попытаться кого-нибудь другого втравить. Авось получится, риск-то невелик.
Протянув правую руку, Уэйт расцепил сжимавшие кисть левой руки горячие Адамчиковы пальцы, снял его руку:
— Говорю тебе, забудь обо всем этом. Я ведь просто так. Спросил только. А теперь — ступай. Ладно?
Ничего себе, пошутил, называется. Адамчик чуть не взорвался. Его просто трясло от обиды, распирало от возмущения за свою тупость, за то, что он так глупо позволяет этому парню водить себя за пос. Вынюхивал, выспрашивал, делал вид, будто всерьез озабочен, что-то думает, решает. А сам тем временем, оказывается, просто китель зашивал и от нечего делать решил маленько потрепаться. Ну и тип. Прикидывается, что сочувствует, а сам в душе, поди, все время издевается. В конце концов даже не удержался, хохотать, подонок, начал…
— Видишь, у меня дел по горло, — говорил ему Уэйт. — Да и тебе, наверно, тоже чем-нибудь заняться надо бы. Чего сидишь?
Это переполнило чашу терпения Адамчика.
— Ах ты, двуличная сволочь! Мразь! Дрянь! — взорвался он. Рванув что есть силы, он выдернул из рук Уэйта его китель, швырнул на пол. Его всего трясло от бешенства. — Подлюга фальшивая! Вот ты кто — фальшивая подлюга!
Уэйт даже не шелохнулся.
— Положи китель на место, — ровным голосом сказал он.
— Только и умеешь, что болтать, — не мог сдержать своего гнева Адамчик. — Людям в душу лезть да поганить. А у самого только слова. Одни слова. Кроме слов, ничего за душой нет!
— Тебе что сказано: сейчас же положи китель на место! А не то пожалеешь!
— Ну, конечно же! Как же иначе. Вишь, задница здоровая выискалась. Любому покажет, как же! Да только не больно задавайся. Коли ты такой умный да сильный, чего же вокруг меня весь вечер увивался? Чего крутил? Шел бы сразу к Магвайру, да и выкладывал! Ну как, пойдешь? Черта лысого! Такие, как ты, никуда не ходят. Кишка тонка. Одно цыплячье дерьмо внутри, ничего больше.
— Не заставляй меня вставать, — все еще сохраняя внешнее спокойствие, процедил Уэйт. — Добром прошу. Не то плохо будет. Я ведь серьезно. Так дам, что и костей не соберешь. Ну!
— Ах, какие мы здоровые да грозные. Большой белый босс. Да я…
— Последний раз говорю: подай китель…
Протянув руку, Уэйт ждал. Адамчик даже не пошевелился. Он вдруг почувствовал, как затихло в кубрике, как десятки глаз сверлили его спину, ожидая, чем же все это кончится. Многие солдаты, как по команде, придвинулись к их койкам, образовав широкий полукруг. И от этой тишины злоба, так резко рванувшая минуту назад его сердце, вдруг сразу куда-то ушла, и вместо нее осталось только ощущение ужасной слабости и пустоты. Ну зачем он все это затеял? Что ему надо? К чему все это?
— Да ну тебя к чертям собачьим, — нагнувшись, он поднял с полу китель, швырнул его Уэйту. — Связываться не хочется. Стоило бы уж…
Протискиваясь сквозь сгрудившихся солдат, он услышал, как ему вдогонку кто-то присвистнул, другой хохотнул, мяукнул… Чьи-то пальцы больно ущипнули за руку, толкнули в бок.
— Ух ты, парень! Ну и трус! Истинно Двойное дерьмо. Да еще и брюхо желтое…
Обойдя вокруг коек, он подошел к окну, невидящим взглядом уставился в стекло. Слышал, как в его адрес выкрикивали новые оскорбления, как над ним открыто глумились. Постепенно насмешки затихли, сменились обычным негромким гулом голосов, и Адамчик перевел дух. Вроде бы и выбрался. Да только кого он этим обманул? Все видели, какой он трус. Последний жалкий трус, другого имени нет. Пыжился, хорохорился, а чего добился! Только окончательно все напортил. Был и будет впредь Двойным дерьмом. Другого и не достоин. Жалкий бесхребетник. Подонок. Ворона в дерьме. Почему бы Уэйту и не смеяться над ним? Вон весь взвод теперь хохочет. И сержанты тоже. И Магвайр, и Мидберри. Как бы он ни старался, что бы ни делал, а как был, так и останется дерьмом, козлом отпущения. Таким же парией, как Хорек и Купер. Десятипроцентник несчастный. Все, поди, уверены, что кому-кому, а уж ему-то никак не суждено в выпуск попасть. Кишка, мол, тонка. Не из того материала сделан, что надо.
— О господи… — прошептал он со вздохом. Что есть силы уперся в подоконник кулаком, деревянный край больно врезался в руку, и от этого сразу стало легче. На глаза навернулись слезы, щеки начали гореть, в горле будто напильником прошлись. До чего же в этот миг он был сам себе противен! Чем такое терпеть, не лучше ли застрелиться. Разом покончить со всеми мучениями. Или бежать прочь из этого отвратительного кубрика. Бежать куда глаза глядят. А то еще можно утопиться. Пускай акулы сожрут, все не так мерзко будет…
Долго еще стоял он так у окна, то проклиная, то жалея себя, возмущаясь и прощая. Слышал, как за спиной Уэйт полез в рундук, видно, собираясь в душевую. «О боже, — мелькнула тут же мысль, — до чего же он ненавистен мне. Да и не только он один, а все они, отвратительные, злобные, жестокие люди, сержанты или червяки, все едино, вся эта мразь. Все они заодно, только и делают, что стараются любой ценой не допустить меня до выпуска, не дать мне стать таким, как все. И совершенно ясно почему. Да потому, что я им всем ненавистен. С первых же дней появления здесь и до этой вот последней минуты. Ненавистен из-за рыжих волос, молитв, четок, да из-за всего буквально. Что бы я ни говорил, что бы ни делал — все встречается в штыки. Взвод считая и считает меня чужаком, не желает допускать в свои ряды, вечно отталкивает. А ведь я так старался — и на стрельбище, и на занятиях по истории и традициям, везде, везде. Они видят, что я не совсем уверен в себе и в своих силах, вот и делают все, чтобы окончательно сбить с толку, отталкивают, не желают оставить мне даже самого мизерного шанса на удачу. Да и какое им дело до меня. У них же одно на уме — сломать, растоптать, отбросить прочь чужака. У всех у них, а у Уэйта в особенности. Только за свою шкуру и трясется, о себе только и думает. Как и все, ищет, за чей бы счет выкарабкаться, удержаться на поверхности. Они же рады бросить меня на съедение Магвайру, пусть жрет, лишь бы на них поменьше внимания обращал…»
Рукавом рабочей куртки он вытер глаза, поглядел на кулак. Сжал и снова разжал. От упора в подоконник костяшки покраснели, даже больно стало. «Ну и дурак я был бы, если б решился. А эти мерзавцы уже и рты пораскрывали в ожидании спектакля. Надеялись, видать, что Уэйт меня так измолотит, что впору будет в лазарет отправлять. Им только того и надо — проваляюсь, от взвода отстану, глядишь, и отчислят. Да черт с ними со всеми. Я вовсе не обязан кому-то доказывать свои права. И уж, во всяком случае, не этому сброду. Надо будет, с Уэйтом и потом посчитаюсь, после выпуска. Конечно, если это будет необходимо. Да только уж я сам решу, когда и где. А не когда этому сброду заблагорассудится. Вот наберусь сил и опыта, тогда и посчитаюсь. Ишь ты, больно умные выискались. Да только и я не дурак. Стану зря силы тратить, когда их надо для дела беречь, к выпуску готовиться. Вот где надо постараться, а не в драке, где всякий дурак может выкладываться. Зато уж как попаду в выпуск, так всем нос утру. Всем этим умникам, я им докажу, куда следует силы употреблять. Тем более что, в общем-то, не в силе дело. Пусть я не такой уж здоровый, да тоже парень не промах. Я в своем деле силен. Какой-нибудь дурак все, знай, в драку лезет, а что толку. Дела-то не знает, пользы не принесет. А я не боюсь: пусть и побьют, так что особенного? С меня как с гуся вода. Давай еще, я жилистый, все выдержу. Меня так просто не сломаешь. Все вытерплю, а своего добьюсь. Главное сейчас — выпуск. Тут я сил уж не пожалею. Вот увидите. Рядовой Адамчик будет в выпуске, чего бы то ни стоило».
