Никто не вызывает в народе большей неприязни, чем Катон,223 который мнит себя праведником и словно вещает: смотрите на меня и учитесь у меня быть честными. Роке Гинарт, напротив, не превозносил свой образ жизни, но признался Дон Кихоту, что нет образа жизни более беспокойного и тревожного, чем у него, и что привела его к такому образу жизни жажда мщения наперекор и назло его собственному разуму; и он добавил: «…поскольку одна бездна влечет к себе другую и один грех тянет за собой другой, мои мщения так переплелись между собой, что я мщу уже не только за мои, но и за чужие обиды; но, по милости Господа, я, хоть и вижу себя погрязшим в лабиринте своих заблуждений, все же не теряю надежды выбраться из него в гавань спасения». Это отзвук мольбы святого Димаса. И нам кажется, то же самое слышится у святого Павла: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. (…) Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:19, 24).
«Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». Слова, о каковых напоминает нам образ действий Роке Гинарта и каковые настоятельно требуют, чтобы мы задумались над ними поглубже. А еще чтобы мы задумались вот над чем: исполнять закон и быть добрым не одно и то же. В самом деле, есть люди, которые умирают, не испытав ни одного доброго побуждения и не совершив, несмотря на то, ни одного преступления, а другие, наоборот, приходят к смерти отягощенные одновременно преступлениями и великодушными побуждениями. Намерения, а не действия пятнают нашу душу и вредят ей, и сыщется немало случаев, когда преступное действие очищает нас и освобождает от злого умысла, его породившего. Случалось, иной озлобленный убийца, утолив ненависть к своей жертве, вдруг проникался к ней любовью, а ведь есть люди, продолжающие ненавидеть врага даже после его смерти. Я знаю, многие мечтают о таком человеческом обществе, где были бы неуместны преступления; хотя дурные чувства отравляют души, но дай нам, Боже, чтобы в человечестве кипели сильные страсти: ненависть и любовь, зависть и восторг, чтобы были среди нас аскеты и распутники — и пусть страсти эти приносят естественные плоды. Юридический критерий учитывает лишь внешнюю сторону явлений и соразмеряет наказуемость действия с его последствиями, критерий же строго нравственный должен судить о действии по вызвавшим его причинам, а не по его результату. Беда в том, что у нас в ходу нравственность, замаранная адвокатскими штучками, а наш этический критерий изуродован правовым. Убийство является злом не по тому ущербу, который наносится убитому или его родным и близким, а по тому извращению, которое поражает душу убийцы, по тому чувству, которое толкает его предать другого смерти; блуд является грехом не из‑за вреда, наносимого кому‑то, — потому что обычно блуд воспринимается как удовольствие, — а из‑за того, что грязное желание уводит человека от мысли о собственной кончине и окрашивает фальшью все, что он испытывает. Так, в среде гаучо глубоко прочувствовано понимание несчастья не как собственной смерти, а как убийства другого по необходимости. И поэтому, хотя в мире всяческих повинностей, в мире видимостей, в мире, где не соблюдаются естественные права, мы впадаем в правонарушение, мы спасемся, если сохраним здоровые желания в мире свободы, в сущностном мире устремлений души.
И, кроме того, не укрепляет ли преступника в его злодеяниях неверие в прощение? Вспомните, кстати, каторжников, отправлявшихся на галеры. Думается, если бы все люди внушили себе, что существует под конец прощение для всех, вечная жизнь в той или иной форме, все стали бы лучше. Страх перед наказанием не сокращает количество злодеяний, а, скорее, вызывает полное неверие в прощение. Вспомните отшельника Пабло и разбойника Эн- рико из драмы Тирсо де Молины «Осужденный за недостаток веры», квинтэссенцию испанской веры, вспомните, что Пабло, умерщвляющий плоть свою в покаянии, погибает, не веря в свое спасение, Энрико же, злодей, спасается, потому что в него верит. Вспомните этого Энрико, сына Анарето: сын сохранил, творя злодеяния, глубокую нежность к разбитому параличом отцу и веру в милосердие Бога, но признает справедливость наказания. Вспомните, что он говорит:
Но я всегда надеюсь на спасенье, затем, что зиждется моя надежда не на моих деяньях, а на знанье того, что Богу близок самый грешный и вера в Господа его спасет
(д. И, строка 17),224 —
и вспомните, что он раскаялся благодаря своему отцу.
Разве это противоречит нравственному чувству? В случае Санчо Пансы — да, в случае Дон Кихота — нет. Один немецкий философ, Ницше, недавно наделал много шуму в мире, написав, что находится по ту сторону добра и зла.225 Но имеется что‑то, что находится не по ту сторону добра и зла, а внутри добра и внутри зла, в их общем корне. Что мы, бедные смертные, знаем о добре и зле, видимых с небес? Вас возмущает, возможно, что утрата веры питает ненавистью целую жизнь, полную злодеяний? Как знать, а что если это последний акт веры и сокрушения и он означает, что в жизни внешней, которая вот–вот завершится, прорастают те чувства, исполненные любви и доброты, которые пульсировали в жизни внутренней, не находя выхода под непроницаемой корой злодеяний? И разве не присущи чувства эти всем, всем абсолютно, поскольку без этих чувств не стать человеком? Будем же уповать, жалкие дети рода человеческого, на то, что все мы хорошие.
«Но ведь мы тогда будем жить в вечной неуверенности! — воскликнете вы. — В такие доктрины не вписывается общественный порядок!» А кто вам сказал, жалкие души, что конечная цель человека заключается в том, чтобы утверждать общественный порядок на земле и избегать тех мнимых бед, каковые мы зовем преступлениями и обидами? Ах, бедняжки, вы всегда будете видеть в Боге пугало или жандарма, а не Отца, прощающего своих детей лишь потому, что они Его дети кровные, а стало быть, всегда в глубине души хорошие, хотя бы они этого не знали и в это не верили. А посему про себя я думаю, что Роке Гинарт и его товарищи были лучше, чем сами о себе думали. Добрый Роке признавал беззаконность своего ремесла, но чувствовал, что обречен на него по воле судьбы. Такой уж была его звезда. И он мог бы сказать вместе с гаучо Мартином Фьерро:
Ах ты, жребий мой лихой, ах ты, жребий злополучный, мы с рожденья неразлучны, так пойдем с тобой вдвоем, я дорогу для обоих проложу своим ножом.226
Что же касается нашей отечественной истории, уместно напомнить, что дон Франсиско Мануэль де Мело в своей «Истории движений и войны за отделение Каталонии в правление Филиппа IV», в книге, опубликованной спустя сорок лет после истории нашего Рыцаря,227 описывая каталонцев как «в большинстве своем людей весьма твердого нрава», говорит: «Если они оскорблены, то приходят в ярость и потому склонны к мести» — и добавляет: «Земли их, в большей части своей труднодоступные, располагают их мстительный дух к проявлениям великой жестокости по самым незначительным поводам; недовольный и обиженный покидает города и села, уходит жить в леса, так что дороги постоянно грозят путникам разбоем; другие же следуют их примеру без иной причины, кроме собственного беззакония, и те и другие поддерживают себя своим неправедным промыслом. У них есть обыкновение именовать порою промысла тот период, во время которого они ведут подобный образ жизни, в знак того, что не считают этот период противозаконным; такого рода дела не слывут среди них позорными, напротив — тому, кто обижен, всегда помогают его друзья и близкие». И далее он говорит о знаменитых вооруженных отрядах сторонников семьи Нарро и семьи Каделей, «не менее известных и опасных у себя на родине, чем Гвельфы и Гиббелины Милана, семьи Пафо и Медичи во Флоренции, Бомонтесы и Аграмонтесы Наварры и Гамбоины и Оньясины в старой Бис- кайе».
К вооруженным отрядам сторонников семьи Нарро относился и Роке Гинарт, и от имени такого отряда он отправил послание в Барселону, предупреждая своих друзей, что едет Дон Кихот, «чтобы хорошенько их позабавить», что «он, Роке, хотел бы лишить этого удовольствия Каделей, своих врагов; но сделать это никак невозможно, потому что разумные безумства Дон Кихота и остроты его оруженосца Санчо Пансы не могут не доставить развлечения всему свету». Бедный Дон Кихот, тебя уже хотели монополизировать, чтобы ты развлекал только одну из двух враждующих сторон! Чего только не придет в голову каталонцу,228 даже если он разбойник!
Главы LXI, LXII и LXIII
о том, что случилось с Дон Кихотом при въезде его в Барселону, и о других вещах, более правдивых, чем разумных129
Через три дня «заброшенными дорогами, тайными и окольными тропинками Роке с Дон Кихотом, Санчо и еще шестью оруженосцами пробрались в Барселону», на набережную которой они прибыли в ночь праздника святого Иоанна,230 и там Роке распрощался с ними, оставив Санчо десять эскудо.
