А как мне стыдно теперь за то, что не было стыдно тогда – по незнанию. Я на самом деле не знала, что совсем не смешно, а глупо и очень грешно назвать схимника – хиппи. Я не знала, что нельзя во все глаза смотреть на монахинь, задавать им идиотские вопросы и обращаться – «девочки». Я вообще-то не знала толком, что такое грех и тем более не подозревала даже, что все то, что я делаю, говорю, думаю – это и есть грех. Но я спрашивала – мне отвечали терпеливо, благожелательно, добродушно и серьезно.
Буквально каждый час, каждый миг, каждое слово переворачивало весь мир, ставило с головы на ноги. Но и этого мы с тобой тогда не поняли. В Святой Земле мы искали и ждали добрых знамений, подтверждающих истинность наших духовных исканий, правильность нашего пути. И мы видели эти знамения! Во-первых, мы чувствовали к себе какое-то особое доброе отношение всех, с кем общались. А больше всех, кажется, выделял тебя – не явно, не нарочито, но выделял – самый тихий, но самый уважаемый в группе монах. Он тебя первым всегда маслицем помазывал… Уже потом мы узнали, что это был духовник одного из крупнейших наших монастырей.
Во-вторых, тебя не просто задел, а ударил крестом Святейший Диодор – Патриарх Иерусалимский. Когда он нес этот тяжеленный крест на Голгофу, все мечтали хотя бы прикоснуться к нему. Ты же получил такой удар, что едва на ногах устоял. Удар тот мы с тобой посчитали чем-то вроде хорошей приметы. Радовались!
В-третьих – старчик. Маленький-маленький такой – мне, наверное, по пояс-этот старчик-монах жил в Горнем. Однажды он гулял с тобой, беседовал, учил молиться и напоил Святой водой из источника Святой Елизаветы. Для нас, разумеется, это тоже было знаком твоей особой избранности и добрым предзнаменованием.
Самое же удивительное произошло в Хевроне – у Дуба Мамврийского. Подвизающийся там старец, отшельник отец Георгий, почти слепой, не говорящий по-русски, никого практически не принимающий, вышел из своего затвора и, пройдя сквозь нашу группу, забрал тебя с собой, увел в свою келью! Вышел ты от него какой-то странный, ничего не мог рассказать, объяснить, только маленькую бумажную иконку показал. На ней святой Георгий не поражает змея, а изображен мучеником. Ею благословил тебя этот молитвенник. Так я и не знаю до сих пор, что сказал он тебе, зачем завел? А ты-то помнишь? Ты-то понял?
Добрым знаком показалось нам и то, как в самом конце нашей поездки, в аэропорту уже, прощался с нами тот самый, почитаемый всеми старый монах. Ты помогал ему заполнять таможенную декларацию и проходить через контроль, а когда все уже было позади, и мы расставались, батюшка этот сказал, что мирян не принимает, но что ты можешь в любое время приехать к нему, и тебя он обязательно примет… Потом на меня вдруг обернулся, уходя уже, как-то очень печально посмотрел и сказал – «Ты, мать, его ко мне приведешь! Приведи – приведи!»
Но это уже последний эпизод нашего паломничества. А до того многое еще происходило и удивляло.
Ты рассказывал мне о тех батюшках, с вторыми жил в одной келье. Как-то речь зашла о необходимости иметь своего духовного отца, и ты сказал, что для тебя это, к сожалению, невозможно – ведь если духовник запретит заниматься масонством, то его ослушаться нельзя. А наше, мол. Православие к принятию масонских истин не готово еще, слишком консервативно.
В Великую Пятницу над Иерусалимом повисла невыносимая тревога. Духота, какая-то напряженность и тоска. Надвигались тучи, за туманом даже не видно было знаменитой «русской свечи» – самой высокой колокольни в городе. V многих разболелись головы. Все было так, как описано у Михаила Булгакова. Как он мог почувствовать это состояние? Он ведь не был никогда в Иерусалиме. Этот вопрос возник тогда не только у нас с тобой. Помню чьи-то слова: ну кто теперь скажет, что Булгакову не диктовали!?
Все наши уехали в Иерусалим – ждать Благодатного огня, ждать всю ночь. Мы не поехали, остались на Погребение Плащаницы в Горнем. Ты – собороваться, а я – причащаться. Исповедывал меня тот самый старчик маленький, который водил тебя к Святому Источнику. Читая разрешительную молитву, он, такой крохотный, что мне на колени пришлось упасть под его епитрахиль, с неожиданной мощью придавил мою голову к Евангелию. Показалось, что крест прямо в лоб вошел, но это было почему-то совершенно не больно!
На Благодатный огонь мы приехали вдвоем. Долго пробирались через толпы. Сплошной стеной лил дождь, и было невероятно холодно. Помнишь, как напугало меня шествие арабов, с барабанами, собачьими головами на палках, с дикими криками?
Благодатный огонь в тот год сошел так мощно! Пылающие факелы из 33 свечей не жгли совершенно, и мы «лечили» ими твою лысую голову. Только за Яффскими воротами свечи стали гореть нормальным обжигающим пламенем…
А потом и я получила такое, что по невежеству своему сочла предзнаменованием добрым. После исповеди на Голгофе в Великою Ночь, когда все наши батюшки сослужили Святейшему Диодору у Кувуклйи, меня всю – с головы до ног – окатили водой от омовения! Понять бы правильно тогда все эти вразумления… Но мы с тобой были так далеки от православия… Помнишь, в Мертвое море полезли купаться! В эту отвратительную, отравленную грехами Содома и Гоморры жидкость, в которой всем теперь предлагают исцелиться! Я мучилась потом: как бы поскорее отмыться от этой соли, жгучей, как серная кислота… А чем закончилась наша поездка? Ужасной моей истерикой в Шереметьево – из-за того, что не пришел за нами автобус.
Так у нас появились новые друзья – православные, воцерковленные люди. С ними было так интересно, так непривычно и ново – обсуждать все то, что казалось уже давно определенным и понятным! Прежде всего, Олечка, конечно… Теперь – это первая моя советчица, наставница, воспитательница. Хотя по возрасту она нам в дочки годиться. А Ангелина? Искусствовед с университетским дипломом, человек близкий нам по образованию к кругу интересов, в прошлом даже «богема», наверное… Ее интеллигентский путь к Богу, ее духовный опыт так помогает мне сегодня. Эта удивительная Ангелина как-то сказала мне в автобусе по дороге в Канну Галилейскую: кажется, что людей, посетивших Святую Землю без предварительной подготовки, людей не имеющих опыта духовной брани, по возвращении домой поджидают порой ужасные искушения. Я ничего не поняла тогда из этой фразы, но почему-то запомнила ее.
АМЕРИКА: СТРАНА ЛИМИТЧИКОВ
(Из дневника)
Дома нас ждали приглашения. Масонские организации разных стран и континентов приглашали на свои праздники. Мы отправились в Америку. Путешествовали на этот раз вчетвером: мы с тобой и, ставший твоим Великим Секретарем, Саша со своей женой, моей крестницей Викой.
Даже для меня, летавшей не раз на Дальний Восток и в Африку, утомительный этот перелет показался бесконечным. Вы с Сашей все восемь часов тихо обсуждали свои важные масонские дела, я пыталась пробиться к дремучему сознанию Вики, объясняя ей, как необходимо женщине уметь шить и вязать. Она учиться вязать не хотела.
…Америка – страна лимитчиков. Это чувствуется с первых шагов по американской земле. Как только выходишь из самолета, так сразу же и попадаешь в общагу лимиты. Европа пахнет дезодорантами, Африка – зноем и потом, Родина – дымом. Америка воняет подгоревшей дешевой жратвой и прогорклым жиром. Европа аккуратна и чиста до идиотизма. Все вокруг постоянно что-то скребут, метут, как в больнице. В Африке грязь какая-то натуральная, естественная, природная. И убирается она самой природой: козы прямо на мостовой с удовольствием поедают даже обрывки газет и полиэтилена, а забавно обаятельные, как из мультика, но невероятно вонючие марабу подбирают все, что не доели козы. Вплоть до резины.
«Русскому человеку не нужно объяснять, что такое помойка» – это, кажется, Набоков написал. Но наши отечественные помойки – во-первых, родные и привычные, а во-вторых, они какие-то застенчивые, располагающиеся по укромным уголкам, по пустырям, на задворках. В Америке же грань между помойкой и непомойкой – стерта, как грань между городом и деревней.
Помойки, как таковые, выходящие из берегов, – мусорные баки, урны, плевательницы и пепельницы – расположены бесстыдно везде, на самом виду, на самых броских и людных местах. Остальное жизненное пространство все равно захламлено, замусорено, загажено пузырящимися под ногами пакетами из-под макдональсовской картошки и одноразовыми стаканами, огрызками, фантиками, обертками. За что ни возьмись – все залеплено комочками разноцветной жвачки. Самые, казалось бы, парадные фасады небоскребов на Манхеттене изуродованы жуткими железными, ржавыми лестницами, зигзагообразно перечеркивающими стены. Сами же стены какие-то черно-серые, закопченные и залиты отвратительно желтыми подтеками от лестниц. Поверх этой серости, копоти и ржавчины – дикарские аэрозольные росписи фанатов – названия рок-групп и имена бейсбольных кумиров.
