— Дону низкий поклон! — сложив руки рупором, кричал колхозный пастух, подойдя к самой кромке воды, у которой в полдневный зной утоляло жажду его стадо.
Стоя на корме парусной яхты, загорелая девушка с льняными развевающимися волосами сигналила теплоходу флажками. Рулевой знал язык флагов. Он расшифровал:
— «Поцелуйте за нас героев-строителей!»
Пионеры, чей лагерь снежными хлопьями веселых палаток белел на просторах поймы, высыпав на берег и блестя на солнце коричневыми телами, тоже что-то кричали и бросали в реку венки и букеты.
Казалось, вся Волга, взволнованная предстоящим событием, уполномочивает команду теплохода приветствовать строителей. И цветы, какие только растут на волжских берегах, садовые, полевые и даже комнатные, — массы цветов погружались на теплоход на каждой пристани. Их было так много, что на палубе пахло садом и полем. Под цветы заняли все вазы, всю кухонную посуду, все ведра, какие только нашлись.
Разные люди приносили эти цветы: одни просили передать их героям стройки, другие — кому-нибудь из строителей, третьи — просто бросить в воды канала.
Глядя на эти бесхитростные дары простых и искренних сердец, Михаил Григорьевич думал: он, конечно, не капитан и не парторг судна, а только рулевой, но это его рука в часы вахт направляет судно в этом историческом рейсе. Стало быть, поручения относятся и к нему. И, слушая приветы волгодонцам, звучавшие с трибун во время шумных митингов, которые возникали сами собой у пристаней, когда теплоход приваливал к берегу, или доносившиеся со встречных судов, плотов и гонок, он тихо бормотал себе под нос:
— Передадим, в лучшем виде передадим! А то как же!
Старый труженик радостен, горд. Он сейчас очень добр. Ему хочется, чтобы вместе с ним так же вот радовался весь мир. Именно в этом рейсе он и спросил у капитана разрешения впервые передать штурвал совсем еще молодому матросу Анатолию Шаброву, своему ученику, с которым он прилежно занимался последние месяцы.
Справедливость требует отметить, что он занимался не с одним, а с тремя учениками. Остальные двое — тоже неплохие ребята, но только Анатолий пока что показал себя природным волгарем. Этот смышленый, быстрый парень научился, стоя у штурвала, как бы чувствовать ход судна и, заходя на опасные перекаты, каким-то особым, шестым чувством водника улавливать бег быстринного потока и сообщать теплоходу правильное направление. Этот рейс кажется старому волгарю особенно подходящим для приобщения даровитого новичка к специальности, которую Михаил Григорьевич про себя считает самой интересной и почетной, после, конечно, должности капитана.
И вот ночью взволнованный юноша, напутствуемый ласковым словом судового парторга, поднимается в рубку, где он провел уже столько часов со славным рулевым Мухановым. Надвинув на глаза козырек фуражки, тот стоит у штурвала, весь точно застывший. Он понимает, какой радостный шторм бушует сейчас в душе его ученика. Но сколько раз он сам вдалбливал молодежи, что главное качество рулевого — спокойствие! И хотя сердце его рвется навстречу юноше, робко остановившемуся в стороне, загорелый сухощавый профиль рулевого тверд и неподвижен, будто вычеканен из бронзы. Лишь глаза чуть прищуриваются, разглядывая в темноте сигнальные огни.
Первое качество рулевого — спокойствие. Выдержав достойную паузу, Михаил Григорьевич неторопливо взглядывает на ученика:
— Ну, Шабров, готов? Принимай вахту!
Голос старого рулевого обычен. Он уступает место, но рука его еще не выпускает штурвала.
— Я, дядя Миша, готов, — отвечает Шабров, кладя большую пылающую руку поверх сухой и холодной руки своего учителя.
— «Дядя Миша»! Какой я на вахте «дядя Миша»? — недовольно бурчит Михаил Григорьевич, но, не выдержав наигранного своего спокойствия, порывисто говорит: — Анатолий, помни, когда на первую вахту заступил! Всегда помни! Капитаном станешь — помни! Исторический рейс — вся страна за нами следит! Чувствуй!
Конечно, нужно и отдохнуть, но Михаил Григорьевич остается рядом с учеником, не имея сил оторвать взора от ночной Волги, где тремя красками: темной с зеленью — неба, бархатно-черной — воды и совсем уже черной, как тушь, — берега, да радостными светляками сигнальных огней вырисовываются пейзажи, бесконечно разнообразные, не похожие один на другой, но одинаково близкие сердцу волгаря.
Юный рулевой уже овладел собой. Он уверенно действует штурвалом. На миг в полутьме вырисовываются белая фуражка и китель судового парторга. Вопросительно смотрит он на Михаила Григорьевича. Тот молча кивает головой. Они скупо, удовлетворенно улыбаются друг другу, эти старые речники. Белый китель скрывается.
После этого молчаливого визита парторга, которого старый рулевой очень уважает, ему становится как-то по-особому хорошо. Он думает о жизни и приходит к выводу, что никогда еще — пожалуй, даже в часы первого рейса по каналу имени Москвы, которые целых пятнадцать лет были для него пределом мечтаний — ему не было так хорошо, как сегодня. А ведь самое главное впереди. И приятно сейчас подошвами ног ощущать непрерывную работу винта, каждый оборот которого приближает судно к устью Волго-Дона.
А страна действительно следит за знаменательным рейсом теплохода «Иосиф Сталин». По вечерам радио передает с его борта обширные репортажи. Писатели рассказывают о пройденном за день пути, поэты читают стихи, навеянные поездкой. Митинги на пристанях становятся все более многолюдными. Радист устал записывать пожелания счастливого пути, несущиеся со всех концов страны. И наконец — последние километры пути мимо причалов Сталинграда. Под приветственное гудение сирен посланец столичной флотилии выходит на рейд перед устьем канала.
В этот день судовой ветеран Михаил Григорьевич Муханов, человек скромный, застенчивый, дает первое в своей жизни интервью представителям газет; его рисуют, фотографируют, снимают для кино. Он говорит неохотно и вяло позирует. Все это кажется ему лишним.
— Что я вам, товарищи, буду о себе рассказывать! Вы лучше о судне нашем напишите, — говорит он. — Судно — да! Судно, можно сказать, выдающееся. Второй канал первым пройдет, второй водный путь открывает! Были ли такие-то суда?.. А обо мне что! Волгарь — мыта косточка, и больше ничего… Прошу прощенья…
Он отворачивается от собеседников и прищуренным, точно застывшим глазом смотрит туда, где за буроватой, тускло посверкивающей гладью волжского рейда, над широкой каменной лестницей, купающей нижние ступени в воде, на гранитном цоколе возвышается монументальная скульптура И. В. Сталина.
Михаил Григорьевич долго смотрит на бронзовую скульптуру. Худое, обычно неподвижное лицо рулевого вздрагивает, в острых глазах появляется выражение необыкновенной теплоты.
А потом начинается самое важное, что врезается в память, будто высеченное резцом. Развернувшись на рейде, теплоход проходит мимо строя разукрашенных судов и под разноголосую перекличку сирен входит в устье канала. Перед взором рулевого открывается панорама, которой, должно быть, не доводилось видеть ни одному воднику, сколько бы и где бы он ни плавал в жизни.
Все пространство слева и справа, широко просматривающееся с высоты рубки рулевого, от кромки воды и до горизонта сплошь покрыто людьми. И вся эта человеческая масса живет, бурлит, ликует. Те, что стоят впереди, устремляясь к судну, открывающему новый водный путь, должно быть не замечая того, сами входят в воду. Иные, раздевшись, плывут по волнам. И все это кипит радостью, аплодирует. Даже пловцы, качающиеся на волне у самого борта, хлопают в ладоши, высовывая обе руки.
Медленно надвигаются башни входных ворот первого шлюза. Между ними рулевой видит широкую ленту, пересекающую путь судна. Лента приближается. Вот она движется уже над верхней палубой. Министр речного флота направляется к ней с ножницами. Его большое, рабочего склада лицо торжественно-неподвижно, но рулевой, находящийся почти рядом, отчетливо видит бисеринки пота, проступившие на переносице и на висках. Остро сверкнули ножницы. Куски разъятого шелка, порхая, опускаются вниз. Мимо судна, кладя на него прозрачные тени, проплывают сахарно-белые башни. Всё окутывает сероватый полумрак…
Судно в шлюзе. В эти минуты ликование вокруг достигает предела. Возгласы людей, сливаясь с торжественными салютами гудков, гремят так мощно, что первый раз в жизни Михаил Григорьевич не различает сирены собственного теплохода, ревущей у него над головой. Ему кажется, будто он слышит радостное, победное «ура», гремящее по всей советской земле. И он сам, этот молчаливый человек, которого профессия приучила к сдержанности, кричит «ура», кричит долго и так самозабвенно, что не замечает, как полумрак, окутывающий теплоход, остается внизу, а с палубы, вновь залитой солнцем, становится видна необычная панорама шлюза, усеянного народом.
