Передавалъ скитскш iеромонахъ Венедиктъ: г–жа Карбоньеръ была тяжко больна, и лежала на одре несколько дней, не вставая. Въ одно время она увидела, что старецъ Амвросш входитъ въ ея комнату, подходить къ постеле, беретъ ее за руку и говоритъ: «вставай, полно тебе болеть». Она въ то же время почувствовала себя настолько крепкою, что могла встать и на следующей день отправилась пешкомъ изъ г. Козельска въ Шамордино, где проживалъ тогда Батюшка, и поблагодарить его за исцелеше. Батюшка ее принялъ, но разглашать объ этомъ до кончины своей не благословилъ. Другой разсказъ: «Выйдя изъ ограды, я обратилъ внимаше на какое–то особое движете въ группе женгцинъ. Какая–то довольно пожилая женщина, съ болезненнымъ лицомъ, сидя на пне, разсказывала, что она шла съ больными нопами пешкомъ изъ Воронежа, надеясь, что старецъ Амвросш исцелить ее, и, что, пройдя пчельникъ, въ семи верстахъ отъ монастыря, она заблудилась, выбилась изъ силъ, попавъ на занесенныя снегомъ тропинки, и въ слезахъ упала на сваленное бревно, но что къ ней подошелъ какой–то старичекъ въ подряснике и скуфейке, спросилъ о причине ея слезъ и указалъ ей клюкою направлете пути. Она пошла въ указанную сторону и, повернувъ за кусты, тотчасъ увидела монастырь. Все решили, что это монастырскш лесникъ; въ это время на крыльце показался келейникъ, который спросилъ: «где тутъ Авдотья изъ Воронежа?» Все молчали, переглядываясь. Келейникъ повторилъ свой вопросъ громче, прибавивъ, что ее зоветъ Батюшка. — «Голубушки мои! Да ведь Авдотья изъ Воронежа, я сама и есть!» воскликнула разсказчица съ больными ногами. Все разступились и странница, проковылявъ до крылечка, скрылась въ его дверяхъ.
Она вышла черезъ 15 мин. и на вопросы, рыдая, отвечала, что старичекъ, указавшш ей дорогу въ лесу былъ никто иной, какъ самъ о. Амвросш или кто либо ужъ очень похожш на него. Что жъ это такое? Самъ о. Амвросш зимой никогда не выходилъ изъ кельи, а похожаго на него въ монастыре нетъ. И какъ онъ могъ въ самый моментъ ея прихода къ его «хибарке» знать кто она и откуда пришла? — спрашиваетъ себя очевидецъ.
О. Амвросш, явившшся на яву трижды, настойчиво будилъ одну сельскую матушку, говоря, что сейчасъ ея мужа убьютъ. Бросившись къ мужу, ей действительно удалось помешать совершиться убшству. Этотъ разсказъ сталъ известенъ въ Оптиной Пустыни отъ нея лично, когда она прiехала благодарить старца за спасете.
А вотъ разсказъ слепого монаха о. iакова, взятый изъ дневника «На берегу Божiей Реки», печатавшагося въ Троице–Сергтевской Лавре.
«Было это», говорить онъ, «летъ двадцать пять тому назадъ. Въ то время я еще былъ только рясофорнымъ послушникомъ и несъ послушаше канонарха. Какъ–то разъ случилось мне сильно смутиться духомъ, да такъ смутиться, что хоть уходи изъ монастыря. Какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, вместо того, чтобы открыть свою душевную смуту старцу, — а тогда у насъ старцемъ былъ великш батюшка о. Амвросш, — я затаилъ ее въ своемъ сердце и темъ далъ ей такое развитае, что почти порешилъ въ уме уйти и съ послушашя, и даже вовсе разстаться съ обителью. День ото дня помыселъ этотъ все более и более укреплялся въ моемъ сердце и, наконецъ, созрелъ въ определенное решеше: уйду! здесь меня не только не ценятъ, но еще и преследуютъ: нетъ мне здесь места, нетъ и спасешя! На этомъ решенш я и остановился, а старцу, конечно, решетя своего открыть и не подумалъ. Въ такихъ случаяхъ, подобныхъ моему, теряется и вера къ старцамъ — таюежъ, молъ, люди, какъ и мы все грешные… И, вотъ, придя въ келью отъ вечерняго правила, — дело было летомъ, — я въ невыразимой тоске прилегъ на свою койку, и самъ не заметилъ, какъ задремалъ. И увидЬлъ я во сне, что пришелъ я въ нашъ Введенскш соборъ, а соборъ весь переполненъ богомольцами, и все богомольцы, вижу я, толпятся и жмутся къ правому углу трапезной собора, туда, где у насъ обычно стоить круглый годъ плащаница до выноса ея къ Страстямъ Господнимъ.
— «Куда», спрашиваю, «устремляется этотъ народъ?»
— «Къ мощамъ», отвечаютъ, «Святителя Тихона Задонскаго!»
Да, разве, — думаю я, Святитель у насъ почиваетъ? — ведь онъ въ Задонске! Темъ не менее и я направляюсь вследъ за другими богомольцами къ тому углу, чтобы приложиться къ мощамъ великаго Угодника Божтя. Подхожу и вижу: стоить передо мною на возвышешеши рака; гробовая крышка закрыта и народъ прикладывается къ ней съ великимъ благоговешемъ. Дошла очередь и до меня. Положилъ я передъ ракой земной поклонъ и только сталъ восходить на возвышеше, чтобы приложиться, смотрю — открывается передо мной гробовая крышка и во всемъ святительскомъ облачеши изъ раки подымается самъ Святитель Тихонъ. Въ благоговейномъ ужасе падаю я ницъ; и пока падаю, вижу, что это не Святитель Тихонъ, а нашъ старецъ Амвросш, и что онъ уже не стоить, а сидитъ и спускаетъ ноги на землю, какъ бы желая встать мне навстречу …
«Ты что это?» — прогремелъ надо мной грозный старческш голосъ. — «Простите, батюшка, Бога ради», пролепеталъ я въ страшномъ испуге.
— «Надоелъ ты мне со своими «простите»!» — гневно воскликнулъ старецъ. Передать невозможно, какой объялъ въ ту минуту ужасъ мое сердце, и въ ужасе этомъ я проснулся.
Вскочилъ я тутъ со своей койки, перекрестился … Въ ту же минуту ударили въ колоколъ къ заутрени, и я отправился в храмъ, едва придя въ себя отъ видѣннаго и испытаннаго.
Отстоялъ я утреню, пришелъ въ келью и все думаю: чтобъ значилъ, поразившш меня сонъ? Заблаговестили къ ранней обедне, а сонъ у меня все не выходить изъ головы, — я даже и отдохнуть не прилегъ въ междучаае между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угнетало мое сердце столько времени, все это отъ меня отступило, какъ будто и не бывало и только виденный мною сонъ одинъ занималъ все мои мысли.
После ранней обедни я отправился въ скитъ къ старцу. Народу у него въ это утро было, кажется, еще более обыкновеннаго. Кое–какъ добрался я до его келейника о. iосифа, и говорю ему:
— «Мне очень нужно батюшку видеть».
— «Ну», — отвечаетъ онъ, — «врядъ ли, другъ, ты ныне до него доберешься: самъ видишь, сколько народу! да и батюшка что–то слабъ сегодня».
Но я решилъ просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки. Комнатку, въ которой, изнемогая отъ трудовъ и болезней, принималъ народъ на благословеше старецъ, отделяла отъ меня непроницаемая стена богомольцевъ. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдетъ. Помыселъ мне сталъ нашептывать: уйди! все равно не дождешься!… Вдругъ слышу голосъ Батюшки:
— «Иванъ» (меня въ рясофоре Иваномъ звали), «Иванъ, пойди скорей ко мне сюда!»
Толпа разступилась и дала мне дорогу. Старецъ лежалъ весь изнемогши отъ слабости на своемъ диванчике.
«Запри дверь», сказалъ онъ мне еле слышнымъ голосомъ. Я заперъ дверь и опустился на колени передъ старцемъ.
«Ну», сказалъ мне батюшка, «а теперь разскажи мне, что ты во сне виделъ!» Я обомлелъ: ведь, о сне этомъ только и знали, что грудь моя и подоплека. И при этихъ словахъ, изнемогшш старецъ точно ожилъ, приподнялся на своемъ страдальческомъ ложе, и бодрый, и веселый сталъ спускать свои ноги съ дивана на полъ совсемъ такъ, какъ онъ ихъ спускалъ въ моемъ сновиденш. Я до того былъ пораженъ прозорливостью батюшки, особенно темъ способомъ, которымъ онъ открылъ мне этотъ даръ благодати Божественной, что я вновь, но уже въяве, пережилъ то же чувство благоговейнаго ужаса и упалъ головой въ ноги старца. И надъ головой услышалъ я его голосъ:
«Ты что это?» «Батюшка», чуть слышно прошепталъ я, «простите, Бога ради!» И вновь услышалъ я голосъ старца:
«Надоелъ ты мне со своими «простите»!»
Но не грознымъ укоромъ, какъ въ сновидЬнш, прозвучалъ надо мною голосъ батюшки, а той дивной лаской, на которую онъ одинъ и былъ способенъ, благодатный старецъ.
Я поднялъ отъ земли свое мокрое отъ слезъ лицо, а рука отца Амвроая съ отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткш голосъ его ласково мне выговаривалъ:
«Ну и какъ мне было иначе вразумить тебя, дурака?», кончилъ такими словами свой выговоръ Батюшка.
А сонь такъ и остался ему не разсказаннымъ; да что его было и разсказывать, когда онъ самъ собою разсказался въ лицахъ! И съ техъ поръ и до самой кончины великаго нашего Старца, я помысламъ вражшмъ объ уходе изъ Оптиной не давалъ воли».
«Батюшка», обратился къ о. iакову слушатель его повествовашя, «ну, а после о. Амвроая къ кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?» «Куда теперь ходить убогому iакову?» — ответилъ онъ на этотъ вопросъ, «храмъ Божш да келья, — только и есть у слепого две привычныя дороги, по которымъ онъ ходитъ съ палочкой и не спотыкается. А въ болыпихъ скорбяхъ Самъ Богъ не оставляетъ Своею милостью. Было это, скажу я вамъ, осенью позапрошлаго года. Въ моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне разстроило весь мой духовный миръ. Въ крайнемъ смугцеши, даже въ гневе, провелъ этотъ день, когда мне эта скорбь приключилась, и въ такомъ состоянш духа достигъ я время совершешя своего келейнаго правила. Прибизительно въ девять часовъ вечера того памятнаго дня, ни мало не успокоившись и не умиротворившись, я безъ всякаго чувства, только лишь по 36–летней привычке, надЬлъ на себя полуманттю, взялъ въ руки четки и сталъ на молитву въ святомъ углу, передъ образницей. Къ тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсЬмъ ослепъ могъ видеть только дневной светъ, а предметовъ уже не виделъ… Такъ, вотъ, сталъ я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться съ мыслями, хочу привести себя въ молитвенное настроеше, но чувствую, что никакая молитва мне не идетъ и не пойдетъ на умъ. Настроеше моего духа было, приблизительно, такое же, какъ тогда, двадцать пять летъ тому назадъ о чемъ я вамъ только что разсказывалъ. Но тогда живъ былъ еще о.
