– Говорят, Людовик вне себя от счастья теперь, когда у него появился наследник, – сказала Алиенора, вспомнив странное ощущение радости за бывшего мужа, когда она получила известие из Франции. Людовик ждал рождения сына невероятно долго, и она сама не оправдала его надежд в том единственном, что имело для него значение. Наконец Господь ответил на его молитвы, и Алиенора была рада этому. – Во Франции, насколько мне известно, были пышные торжества по этому поводу. На маленького принца возлагают большие надежды. Его уже назвали Филип Август – на манер древнеримских императоров.
– А я слышал, его назвали по месяцу, в который он родился. И еще, что ему дали прозвище Богоданный, – добавил Генрих. – Надеюсь, что при таких именах принц не пойдет в отца. Придется ему соответствовать полученным именам! – Он отдал девочку няньке, поднял кубок, осушил его и потянулся к кувшину. – Выпью еще вина, потом переоденусь, стряхну дорожную пыль и пойду приветствовать моих славных анжуйских баронов.
Алиенора смотрела на него, думая, будут ли они когда-нибудь снова близки настолько, чтобы не прикрывать отчуждение бессмысленными любезностями и общими фразами.
– Есть какие-нибудь новости о нашем друге архиепископе? – спросил Генрих. За его легкомысленным тоном слышался навязчивый интерес.
– Есть, но обрадовать тебя нечем, – ответила Алиенора. – Он по-прежнему живет в монастыре в Сансе и по-прежнему грозит тебе отлучением. Говорят, что Кларендонские конституции привели его в бешенство.
Генрих мрачно посмотрел на жену:
– Ему следует смириться с этим и признать необходимость перемен. Мое терпение на исходе.
Давно пора, подумала Алиенора, но от комментариев воздержалась, боясь нарушить установившийся между ними хрупкий мир. Поэтому она просто улыбнулась и снова позвала няньку, чтобы та привела других детей поздороваться с отцом.
Генрих пришел к ней тем вечером исполнить супружеские обязанности. По крайней мере, так это выглядело – он отбывал долг. Никогда прежде, занимаясь с ней любовью, не был он таким бесстрастным. Алиенора потом лежала без сна, мысли ее метались. Похоже, то, чего она давно опасалась, случилось, и Генри больше не любит ее, между ними теперь только брак по расчету – то, ради чего его заключили, достигнуто. Считалось, что ее чувства не имеют значения. Но они имели значение, и еще какое!
Алиенора посмотрела на спину спящего мужа, его мощные очертания были белесыми и неясными в лунном свете, проникавшем в комнату через высокое окно. Увидев Генри, она поразилась тому, каким мужественным он стал в самый расцвет своей зрелости, когда энергия переполняла его. Да, он чуть пополнел в талии, но все еще был похож на быка – широкогрудый, а чертами напоминающий льва. Как она любила и желала его! Алиенора ничего не могла с собой поделать. Из всех мужчин, что она знала – и знала в библейском смысле, – никто не мог сравниться с ним. Но теперь она боялась, что Генри больше не принадлежит ей. Подушка королевы была мокра от слез.
Глава 32
Шинон, 1166 год
Двор находился в форте Сент-Джордж, великолепном замке Генриха в Шиноне, вознесшемся на высоком утесе над рекой Вьенной. Остановка была вызвана недомоганием короля и королевы. Алиенора прекрасно знала причину своей столь знакомой тошноты: она беременна в одиннадцатый раз – понесла в ту трагическую ночь в Анжере, когда поняла, что потеряла Генри во всем, что было для нее важно. Отношения между ними так и не улучшились, и теперь пропасть, казалось, расширяется. Они по-прежнему соблюдали правила хорошего тона по отношению друг к другу, разговаривали как цивилизованные люди. Несколько раз Генрих приходил к ней в постель, но Алиенора совокуплялась словно с незнакомым человеком. Она знала: муж чувствует, что она отдаляется от него, это был уход скорее инстинктивный, чем тактический, порожденный потребностью защитить себя. Алиенора говорила себе, что в королевском браке любовь играет незначительную роль: она по-прежнему жена Генриха и королева. Она была Алиенорой – герцогиней Аквитании, королевой Англии, герцогиней Нормандии, графиней Анжу и Мена. Ее положение непоколебимо, и она не мимолетное увлечение, которому ее господин мог посвятить ночь. Алиенора не могла позволить, чтобы все это внешнее обрушилось, и потому обязана считать себя неуязвимой.
Генриха, казалось, ничуть не волновала подчеркнутая любезность жены. Алиенора полагала, что он приветствует такое ее отношение, потому что это освобождает его от необходимости ввести их совместную жизнь в нормальное русло. Не имело смысла вынуждать к чему-то Генри, если его сердце не лежало к этому. Алиенора не хотела, чтобы муж притворялся. От Генри ей нужна только честность, и будь она проклята, если станет требовать этого от него. Но сейчас она в очередной раз беременна его ребенком – настоятельная причина делать вид, что все хорошо. Но надо еще известить о своем положении.
Алиенора подошла к мужу в их соларе, когда тот латал дыру в своем охотничьем костюме, села рядом с ним на деревянную скамью, пытаясь сглотнуть подступающую к горлу желчь. Мысль о предстоящих месяцах удручала: она устала рожать. Ей приходилось делать это слишком часто. Алиеноре исполнилось сорок четыре, и она была сыта по горло. Она поклялась себе, что это будет последний.
– У меня будет ребенок, Генри, – тихо сообщила она.
– Ты не рада?
– Если по правде, то нет. Но такова воля Господа, и я должна сделать все, что от меня зависит. Но я молю тебя: пусть это будет наш последний ребенок. – Алиенора смотрела на мужа, произнося эти слова, но тот избегал ее взгляда. – Ты меня понял? – Она чувствовала, что ее сердце разбито. Алиенору обуяло жуткое безнадежное ощущение, что она навсегда закрывает дверь… и, возможно, делает это преждевременно.
Генрих не ответил. Его игла летала: то внутрь, то наружу.
– Генри?
– Это твое решение, – отозвался он.
– Тебе все равно? – осмелилась спросить она, понимая, что нарушает сложившееся между ними хрупкое равновесие.
Наконец Генрих поднял голову и посмотрел на жену. Глаза пустые, выражение непроницаемое. На щеках появился румянец. Гнева? Хоть что-то… Он, конечно, не согласится без сопротивления на ее просьбу. Будучи ее мужем, он мог настаивать на своем праве. Но кто знает, вдруг произойдет чудо и к ним вернется радость, которую они делили прежде. Если Генри скажет всего три слова: «Я хочу тебя», Алиенора была готова еще на десять беременностей.
– Это твое решение, – повторил он и снова принялся за работу. – Детей рожаешь ты. Все равно мне или нет, к делу отношения не имеет.
– Ты обвиняешь меня в том, что я эгоистично игнорирую твои потребности? – воскликнула Алиенора, забыв о своем решении сохранять сдержанность и достоинство.
– Я говорю, что сейчас не нуждаюсь в этом! – рявкнул Генрих. – Мне угрожает отлучением Томас, обещает оповестить весь христианский мир о том, что мои Кларендонские конституции незаконны. В Бретани смута, мой тамошний вассал граф Конан не в силах поддерживать порядок, а твои аквитанские сеньоры снова принялись за свое. Я себя неважно чувствую, Алиенора. Да что там, я чувствую себя чертовски плохо, а ты выбираешь это время, чтобы сообщить мне, что больше не хочешь спать со мной!
Она вздохнула с облегчением. Генрих болен. Это все объясняло. Может быть, дела обстоят не так уж плохо. Но тут, словно удар, пришла мысль о том, чту может означать его болезнь.
– Ты болен? – переспросила она. – Почему ты прежде не говорил мне? Генри, что с тобой?
– Я болен – хоть ложись и помирай, – ответил Генри, радуясь, что у него нашлось объяснение для Алиеноры – пусть и временное – его холодности к ней.
Он ни за что не мог бы признаться, что уже не любит ее, как прежде, что в его жизни появилась новая любовь. И хотя он гнулся под бременем забот, милый образ Розамунды неизменно оставался перед его мысленным взором, его страсть к ней постоянно напоминала о себе тяжестью в паху. В этом и состояла его болезнь. Конечно, он болен. Но было еще кое-что…
Томас грозил ему анафемой. Хотя к вопросам религии Генрих относился беспечно, вечного проклятия он все же побаивался, как боялся и быть отлученным от Церкви. Если это случится, то какой из него правитель? А ведь под его властью территории от Шотландии до Средиземного моря. Если человека отлучают от Церкви, от него должен отвернуться весь христианский мир, он не сможет получать Святого причастия или каких-либо других утешений веры. Он станет как прокаженный.
Но Генрих знал, что запрещено отлучать от Церкви больных. Церковь в своей мудрости и милосердии считала, что больные слабы разумом, лишены способности мыслить рационально. А потому имеет смысл – по многим причинам – улечься в кровать и изображать больного.
И Генрих слег в постель, сказав, что его поразила неизвестная болезнь. Он даже провел своих докторов: при их приближении стонал и закатывал глаза, изображая боль. Они, совещаясь частным образом после посещения короля, согласились, что его и в самом деле поразила какая-то таинственная болезнь. Если бы они не видели своими глазами его страданий, то сказали бы, что он совершенно здоров.
