- А посоветоваться с родными, поблагодарить хотя бы за приданое, кивнул он на кровать, - это что, тоже предрассудок? А по-воровски убежать из дома? С узлом через заборы лазить? Это что, новый обряд? Примерная свобода действий? Где же вы такое вычитали? В каком уставе?
- К сожалению, мы столкнулись с упорным нежеланием родственников считаться с нашим чувством, то есть со стремлением навязать свою волю, почерпнутую из домостроя. И все только потому, что наши представления на классовую структуру и формы борьбы не сходятся.
- Какие формы? Какая борьба? Кто с вами не сходится? - строго спросил Андрей Иванович.
- Вам лучше знать, - уклончиво ответил Зенин.
- А ты чего молчишь? - набросился было Андрей Иванович на Зинку. - Что произошло? Ты почему сбежала?
- Я... я больше не могу, - Зинка хлюпнула носом. - Маша с Сенечкой поругались. Она не пускала его к нам. У них по... политические разногласия.
Андрей Иванович с трудом удержался от неуместного смеха и сказал строго:
- Ну ладно, у них политические разногласия. А у нас с тобой что за политика? Почему ж ты со мной не поговорила, что выходишь замуж? С Надеждой не посоветовалась? Мы тебя вроде в сундук не запирали и на привязи не держали. Зачем же тайком убегать из дома? Зачем обижать людей?
Зинка только всхлипывала и заливалась слезами.
- Товарищ Бородин, оставьте этот прокурорский тон. Вы не судья, а мы не подсудимые, - сказал Сенечка сухо. - Зина здесь ни при чем. Это я настоял на такой форме наших с вами отношений.
- Какая форма отношений! Просто сбежали, как воришки, и приютились в чужом углу. Жили бы у нас. Чай, не стеснили бы. У нас и горница вроде бы попросторнее.
- А если мне у вас не нравится? Если обстановка вашей жизни мне не по душе?
- Чем же тебя не устраивает наша обстановка? - искренне удивился Андрей Иванович.
- К примеру, своим уклоном к частному накоплению. Три лошади, двадцать овец, два дома, кладовая... Не много ли держите в одних руках при нашем всеобщем стремлении к равенству?
- Ты что ж, за то, чтобы всем жить в чужих домах и спать на чужих подушках? - накалялся Андрей Иванович. - Как до двадцать второго года, да?
- До двадцать второго года был коммунизм, а теперь торгашество, погоня за наживой... - кричал, багровея, и Сенечка. - Не для этого устанавливали Советскую власть.
- А ты ее устанавливал? Ты в те годы под стол пешком ходил. А я и четыре моих брата всю гражданскую ворочали. И землю делили. Поровну, без обиды. Бери, старайся, работай...
- Я просто считаю по теории классовой борьбы - каждая собственность калечит отношения между людьми. Поэтому я и забрал свою жену из вашего частнособственнического гнезда... Где, между прочим, вы меня все ненавидели.
- Подлец! - Андрей Иванович встал и стиснул кулаки. - Если бы не моя племянница, я бы тебе голову намылил за такие слова.
Сенечка тоже встал:
- Спасибо за откровенность. Но мы еще как-нибудь встретимся. Посмотрим еще - кто кого намылит, а кто и утрется.
- Ну что ж, поглядим.
Андрей Иванович вышел и сильно хлопнул дверью.
У Васи Белоногого в Ермилове был свой человек, некий Герасим Лыков. Работал он в Ермиловском сельпо, а в лесную кампанию был у Васи весовщиком на продовольственном складе.
Этот Лыков однажды в Елатьме увидел Жадова на рыжей кобыле, но не мог допытаться - куда уехал Жадов и где прячет кобылу. После убийства ветеринара Белоногий наказал Лыкову:
- Герасим, душа из тебя вон... Но с Жадова все эти дни глаз не спускай. Чего заметишь - дай мне знать.
И Лыков заметил... Как-то на ночь глядя заехал к Жадову Сенька Кнут на той самой рыжей кобыле, запряженной в тарантас. Не успев толком покормить лошадь, они тотчас уехали в лес. Подался за ними охлябью и Лыков.
Часа три рысил он по темным лесным дорогам за отдаленно грохотавшим тарантасом, пока не выехал на открытую поляну к Сенькину кордону. Здесь он спешился, привязал в лесу лошадь, а сам, хоронясь за соснами, назерком подошел к подворью.
Со двора доносились незнакомые голоса и лошадиное фырканье. Потом хлопнула сенная дверь, проскрипели под тяжкими шагами ступени, и раздался частый жадовский говорок:
- Вы долго тут будете возиться? Лошадь распрячь не умеете!
- Да не видать ни хрена. Сбрую вот собрать надо, отнести в хомутную, ответил кто-то недовольно, ухая басом как из колодца.
- Зачем? Оставьте все в тарантасе, - сказал Жадов, - завтра утром я на рыжей уеду в Елатьму. А вы давайте на Воронке в Ермилово. Заберете там все мои пожитки.
- А как же насчет барана?
- Барана привезешь послезавтра, понял? - сказал опять Жадов. - Я заночую в Елатьме. Вернусь послезавтра к вечеру. Вот тогда и отходную сыграем.
- Один приедешь? Или как? - спросил кто-то третий жидким голоском.
- А тебе не все равно?
- Дак на сколько человек жарить?
- Жарь на всех, чтоб себя не обделить, - сказал Жадов, и все засмеялись.
- Ну, пошли в избу! Не то ждать не будем.
Через минуту хлопнула дверь, и все стихло.
Рано утром Лыков был уже в Агишеве. А в тот же день, пополудни, Вася Белоногий поймал в тихановской милиции Кадыкова и выпалил ему прямо в коридоре:
- Жадов уволился из лесничества. Послезавтра уезжает. Брать его надо в ночь перед отъездом. Он соберет приятелей на Сенькином кордоне, и лошадь Бородина будет там, и вещи краденые, как я полагаю. А может быть, и вся шайка окажется в сборе. Дорогу мы знаем. С завязанными глазами доведу.
Кадыков выпросил у начальника милиции Озимова двух милиционеров: Кулька и Симу; под вечер отправил их вместе с Белоногим в Ермилово, а сам завернул на луга - позвать Бородина.
Меж тем Иван Жадов, ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь, гулял в Елатьме "последний нонешний денечек". Он приехал налегке и с деньгами. Сенька Кнут удачно продал на базаре в Дощатом пару лошадей да барахло деминское переправил в Муром, за что Жук выдал ему полтыщи задатку. Да еще от лесничества, при расчете, капнуло две сотни за "беспризорные" штабеля дров.
Словом, Жадов был богат и весел. Он надел свою лучшую темно-синюю фланель - суконную блузу и шелковую тельняшку в голубую мелкую полоску. Нагладился так, что рубчики с блузки сливались с рубцами на брюках, стояли как завороженные... стрелками! А клеша наглухо прикрывали носочки начищенных ботинок. Оделся, хоть в строй становись, на парад.
Алена снимала квартиру на речном съезде, недалеко от пристани. Высокий сосновый пятистенок под железной крышей, на каменном фундаменте был хорошо знаком Жадову. Он круто осадил возле тесовых ворот кобылу, привязал повод за большое бронзовое кольцо, ввинченное в дубовый столб, и легко взбежал на высокое крыльцо. Дверь ему отворила не хозяйка, а сама Алена. Вместо приветствия она сердито отчитывала его:
- Ты что, с ума спятил? Зачем лошадь сюда пригнал? Или забыл - где постоялый двор?
Он грубо стиснул ее за оголенные плечи и полез целоваться. На ней был розовый сарафан без кофты с широким вырезом на груди, из которого соблазнительно выпирали белые полушария.
- Вва! - азартно выдохнул он и запахал носом ей в грудь.
- Да пошел же! - она с такой силой оттолкнула его, что он стукнулся плечом о притолоку.
- Эх-ва! Пожалей косяк, - осклабился Жадов и снова поймал ее за плечи. - Ну, куда ты от меня денешься, пташка-канареечка? - и вдруг заголосил, выпучив глаза:
От наказанья-а-а весь мир содрогнется-а-а,
Ужаснется и сам сатана-а-а.
- Вот ты и есть сатана. Я что тебе говорила?
- Что? - мотнул он головой.
И Алена теперь заметила, что был он под хмельком.
- Не ездий ко мне больше! Ты меня обманул! Я из-за тебя с работы ушла, понял?
- А если и я из-за тебя ушел с работы? Тогда что? А?!
- Врешь. Покажи документы?
- Отворяй ворота! Вот лошадь распрягу... А там уж покажу тебе белый свет в уголке, который потемнее.
- Ты не дури. Хозяин не велит принимать чужих лошадей.
- А хрен с ним. Все равно завтра наверняка уедем отсюда.
- Куда?
- Куда хочешь. На все четыре стороны.
- А не врешь? - спросила так, что голос дрогнул и брови разошлись, разгладилось лицо, и даже улыбка заиграла на краешках губ.
- Отворяй! Иль не чуешь? За тобой приехал... Вот соберемся в дорогу, купим чего надо, гульнем и завтра уедем насовсем. И-эх! Нас не выдадут черные кони. - Жадов рассыпал ботинками чечетку. - Отворяй ворота!
- Сейчас хозяйке доложусь, а ты лошадь отвязывай. - Она, как девчонка, засеменила по длинному коридору к избяной двери.
Когда Жадов, оставив телегу на подворье, вводил в конюшню лошадь, Алена кинулась ему помогать:
- Я тебе сенца принесу.
- Кто же будет теперь старое сено жевать?
- А у нас сенцо свежее.
- Где?
- На повети.
Алена проворно полезла по стремянке на поветь. Ее широкий подол сарафана распахнулся, как колокол, и сверху, из-под этого колокола, ударили по глазам Жадова, как световые столбы, мощные белые ноги.
- Подожди меня там! - крикнул Жадов.
