— Это правда. Мне не стоит беспокоиться. К чему вообще вся эта болтовня о выборе? Сеньор Паридо был так добр к нашей семье, в особенности учитывая вред, которой ты причинил его дочери.
— Никакого вреда я ей не причинял. Была глупая ситуация, которая не имела бы никаких серьезных последствий, если бы он не позволил себе потерять голову. Я флиртовал с его служанкой, его дочь нас увидела. Зачем было поднимать столько шума из-за ерунды?
— Вред был, и непоправимый! — резко возразил Даниель. — И сеньор Паридо полон негодования из-за ущерба, причиненного его дочери. Лично я не могу его осуждать, так как ты чуть не причинил подобный вред моему нерожденному ребенку.
Мигель хотел возразить, но удержался. Было что-то еще, чего он не знал.
— Какой ущерб? — спросил он. — Она испугалась. Вот и все.
— Зря я это сказал. — Даниель отвел глаза.
— Если ты что-то знаешь, говори. Если будет надо, я узнаю у самого Паридо.
Даниель положил руку на лоб.
— Нет, не делай этого, — сказал он с настойчивостью. — Я расскажу тебе, но ты никогда ему не скажешь, что узнал это от меня.
Несмотря на страх, Мигель еле сдерживал улыбку. Даниель предаст Паридо, только если речь идет о спасении собственной шкуры.
— Сеньор не хочет, чтобы люди знали, что на самом деле случилось с Антонией. Когда она вошла в комнату и увидела тебя в непотребном виде со служанкой, то упала в обморок.
— Я знаю, — сказал Мигель раздраженно. — Я там был.
— Ты знаешь, что она ударилась головой. Но ты не знаешь, что у них с мужем в Салониках родился слабоумный ребенок и врачи говорят, что это из-за того ушиба. Теперь она может рожать только слабоумных детей.
Мигель погладил бороду и сделал глубокий вдох через нос. Антония не может рожать здоровых детей? Он не понимал связи между ушибом и его последствиями, но он же не врач, чтобы разгадывать такие загадки. Однако он знал достаточно, чтобы понять все остальное. Умственно отсталый сын Паридо был для него позором, и Антония оставалась его единственной надеждой на продолжение рода, в особенности учитывая то обстоятельство, что он выдал ее за кузена — тоже Паридо. Парнасс был гневлив от природы. Какой гнев он должен был затаить на человека, который, как он полагал, разбил его надежды на продолжение рода?
— Как давно он узнал об этом?
— Не больше года тому назад. И помни, ты не должен ему говорить, что я тебе это сказал.
Мигель махнул рукой:
— Никто мне не говорил. — Он встал со стула. — Никто мне не говорил! — повторил он намного громче. — У Паридо больше причин меня ненавидеть, чем я думал, но ты мне ничего не говорил. И ты не веришь, что эту записку послал он с самыми гнусными намерениями? Твоя верность так же абсурдна, как твои убеждения.
— Я не хочу больше слушать твоих выдумок относительно Паридо.
— Тогда нам больше не о чем разговаривать.
Мигель поспешил вниз по узкой лестнице, чуть не споткнувшись. В гневе он едва не убедил себя, что свиную голову, скорее всего, подбросил Паридо. Не было никаких сомнений, что в порыве ярости, обуреваемый искаженным чувством справедливости, парнасс мог сделать все что угодно, чтобы навредить Мигелю. Будь проклят его брат за то, что не верит в это.
В сырости своего подвала Мигель слышал знакомое поскрипывание половых досок: Даниель оделся и вышел из дому. Через четверть часа после его ухода Аннетье спустилась и протянула Мигелю письмо. Оно было адресовано Даниелю, и в верхнем углу был кружок.
Это была записка от биржевого маклера, в которой он просил Даниеля подтвердить свое согласие на сделку Мигеля. Письмо было стандартным, ничего не значащим, но один абзац в конце заинтриговал Мигеля:
Вы всегда пользовались уважением на бирже, а ваша дружба с Соломоном Паридо — это то, о чем мог бы мечтать любой. Однако, учитывая ваши недавние неудачи и слухи о несостоятельности, я нахожусь в нерешительности, принимая решение о том, достаточно ли вашей гарантии для поддержки сделки вашего брата. Тем не менее я полагаюсь на ум Мигеля Лиенсо и вашу порядочность.
Так, значит, Даниель в долгах. Теперь понятно, почему он настаивал на том, чтобы Мигель незамедлительно вернул ему деньги. Но это не важно. Мигель подделал ответ и велел служанке его отослать. Она замешкалась, и, только когда Мигель пригрозил ей, она объяснила, что сеньора хочет его видеть.
Ханна полулежала, ее голова была покрыта голубым покрывалом, кожа — бледная и влажная от испарины, но не было похоже, чтобы ей угрожала смертельная опасность. Она удобно вытянулась поверх настоящей кровати, достаточно длинной, чтобы на ней можно было лежать на спине, в отличие от мучительно короткой кровати Мигеля. Подобные Ханниной новые кровати, с высоким резным изголовьем из дуба, вошли в моду среди зажиточных голландцев, и Мигель поклялся, что купит себе такую, как только покинет дом брата.
Над кроватью не было балдахина, и Ханна с широко раскрытыми и печальными глазами лежала на виду у Мигеля.
— Мы должны поговорить коротко, — сказала она серьезно, но без упрека. — Я не знаю, куда пошел ваш брат, поэтому не знаю, когда он вернется.
— Мне кажется, я знаю, куда он пошел, — сказал Мигель. — Он пошел повидаться с Паридо.
— Может быть.
Мигель подступил ближе:
— Я только хотел сказать, что сожалею о случившемся и о вашем недомогании. Я не предполагал, что вы пострадаете. Я обещал вам, что этого не случится.
Она чуть улыбнулась:
— Ваш брат устроил слишком много ненужного шума из этого. Я действительно испугалась, но быстро оправилась. Весь день я чувствовала, что малютка шевелится, как она это обычно делает. В этом отношении у меня страха нет.
Мигель обратил внимание, что Ханна сказала «она». Осмелилась бы она говорить о девочке с Даниелем? Не устанавливала ли она этой своей репликой более тесную связь с Мигелем?
— Я очень рад, что серьезных последствий нет.
— Мне жаль, что я не смогла сделать больше. Я нашла записку, но не знаю, что в ней написано. Я ее спрятала, думая, что она может вам навредить. Ваш брат отнял ее у меня.
— Я знаю. Там не было ничего важного.
— Вы знаете, кто положил туда эту омерзительную вещь?
— К сожалению, не знаю, — покачал головой Мигель. — Я благодарен вам за все ваши усилия. Сожалею, — сказал он и набрал побольше воздуха в легкие, — что вел себя так неподобающе. Я бы хотел поговорить с вами об этом еще раз. Потом. Когда вы отдохнете.
Неожиданно для себя он взял ее руку и крепко сжал, чувствуя прохладу и гладкость ее кожи.
Он думал, что она выдернет руку, отчитает его за непростительную вольность, но она посмотрела на него так, словно этот жест преданности был самой естественной вещью на свете.
— Я тоже сожалею, что была так слаба, но я не знала ничего другого.
— Тогда мы научим вас тому, что вы хотите знать, — сказал он ей нежно.
Ханна отвернулась, зарывшись лицом в подушку.
— Я должен спросить у вас еще кое о чем, — сказал он, гладя ее руку, — а потом отдыхайте. Вы говорили о мадам Дамхёйс. Что еще вы хотели мне сказать?
Ханна оставалась неподвижной, словно не слышала его. Наконец повернулась и посмотрела на него покрасневшими глазами:
— Я даже не знаю. Она разговаривала с какими-то мужчинами, когда я ее увидела. Но я вообще глаз не поднимала. А она подумала, что я видела что-то, чего не должна была видеть.
Мигель кивнул:
— Вы знаете этих мужчин? Они выглядели евреями, голландцами или кем-то еще?
Она покачала головой:
— Я даже этого не могу сказать. Кажется, они были голландцами, но один мог быть евреем. Я не уверена.
— Вы их не знаете? Не встречали их раньше?
— Кажется, один был ее слугой, но не уверена. — Она покачала головой. — Сеньор, я была слишком напугана, чтобы их рассмотреть.
Мигелю было хорошо знакомо такое чувство.
— Я дам вам возможность отдохнуть, — сказал он. Он знал, что не следует этого делать, он велел себе этого не делать, он говорил себе, что будет об этом сожалеть, что от этого будут одни лишь проблемы. Но тем не менее сделал это. Прежде чем осторожно опустить ее руку на постель, он поднес ту к своим губам и нежно поцеловал теплую кожу.
— И благодарю вас, сеньора.
Он не стал дожидаться ответа и поспешил прочь из спальни в страхе столкнуться с братом на лестничной площадке, но этого не случилось.
Ханна закрыла глаза, не зная, что думать. Неужели Мигель ее простил? Он понял ее. Он взял ее руку и поцеловал. Могла ли она надеяться на большее? Чем же она заслужила такое милосердие? Ее рука скользнула на утешающий ее округлый живот, чтобы погладить своего ребенка, свою дочь, которую она защитит от всех зол, угрожающих им обеим.
Когда она открыла глаза, перед ней стояла Аннетье. Лицо ее было неподвижным, подбородок задран, глаза сощурены. Откуда та взялась? Ханна не слышала шагов на лестнице. У служанки была такая способность: она могла входить и выходить неслышно, как привидение.
