— Совершенно верно, — бросил он равнодушно.
Вера мягкими движениями тигрицы переместилась ближе к нему; рука ее нетерпеливо похлопывала по бархатной подушке дивана:
— Султан мой, поезжай на зиму в Рим! Я же сказала, что люблю тебя по-прежнему. Поедешь?
Майорат покривил губы. В глазах у него плясали чертики.
— Зачем? Исключительно для того, чтобы дать пощечину герцогу и обновить палевый будуар?
Он склонился и с проказливой усмешкой заглянул ей в глаза.
— Я твоя, — шепнула она.
— Вот видишь? Наш север тебя не заморозил.
Он посмотрел на Веру. Нельзя было остаться равнодушным к этой женщине, по-прежнему прекрасной, преданной ему, невыразимо притягательной. И все же некий холод остужал охвативший его жар.
Маркграфиня положила руку ему на колено и зашептала:
— Мой лев! Помнишь, как я тебя называла? Mon lion.[65]
Другой рукой она обняла его и прошипела сквозь зубы:
— Оставь эту холодность, я начинаю злиться! И откинулась на диван гибко, словно змея:
— Ну, не смотри так на меня! С такой насмешкой! У тебя прибыло стали во взгляде, ты сейчас словно лев над жертвой. Великолепный, но страшный!
Майорат засмеялся, не скрывая иронии:
— Лев? Ха-ха… Не бойся, Вера, мои когти для тебя больше не страшны…
В голосе его прозвучало нечто холодное.
Маркграфиня подняла голову, с любопытством глядя на него блестящими глазами. Тихо, с беспокойством сказала:
— Тебя кто-то останавливает… Скажи, кто это? Новая султанша? Я чувствую, она есть…
Майорат сломал в кулаке сигару. С него, он чувствовал, достаточно. Встал, подошел к ней. Глаза его горели и были поистине страшными.
— Вера! — вырвалось у него.
Маркграфиня встала, простерла к нему руки. Вальдемар перехватил ее запястья и яростно отбросил. Она упала на украшенную кружевами подушку и тихо прошептала:
— Пусть теперь нас покроет мгла…
Вальдемар склонился над ней и сказал спокойнее:
— Только вас одну. Я удаляюсь. Желаю хорошо повеселиться в Петербурге.
Вера вскочила и села. Лицо ее побагровело.
— Уходишь?!
— Да.
Он раскланялся и вышел.
В зале молодой граф Мортенский спросил его:
— А где моя кузина, майорат?
— Маркграфиня Сильва находится в красном кабинете. — Ответил Вальдемар равнодушно.
— Прекрасна по-прежнему, верно? — шепнул граф с циничной улыбкой.
— Помада в таком количество портит самые прекрасные губы, — сделал гримасу Вальдемар.
— Чего же вы хотите? Четвертый десяток на носу!
Майорат отошел, а молодой граф лисьим шагом направился в сторону кабинета.
XXXI
— Папа, значит, вы решительно не хотите идти на концерт и на бал? — спросила Стефа пана Рудецкого.
— Решительно! Завтра мне уезжать домой, а еще многое не сделано.
Стефа насупилась:
— А я-то думала… Хотела быть с вами. На балу будет столько незнакомых мне людей, к тому же почти все они — из высшего общества…
— Ну, там будут и люди попроще; участники выставки. Как-никак это открытый бал на какие-то там благотворительные цели, так что хватит и не таких «бархатных». Бал начнется сразу после концерта?
— Да, в том же зале. Мы вообще не будем на концерте, приедем сразу на бал.
Пан Рудецкий распрощался с дочкой до завтра. Хоть он и уверял, что на бал не пойдет, на самом же деле отправился туда — но как зритель на галерею. Он хотел увидеть Стефу в окружении, которому не очень-то доверял, понаблюдать за ней издали, не выдавая своего присутствия.
Он пораньше пришел на концерт в зал большого отеля, нашел себе и хорошее место в креслах, и хорошее место на галерее. Среди публики на концерте сидело много разодетых для бала дам, но аристократок среди них пан Рудецкий не обнаружил.
Концерт ему не особенно понравился — он знал толк в хорошей музыке, и здешние музыканты его не порадовали. Но убранство эстрады ему понравилось. Там был березовый лесок из настоящих деревьев, сцена была выстлана натуральным мхом, меж деревьями стояли кресла и пюпитры для музыкантов. Они прибыли из столицы, но игра их оставляла желать лучшего.
— Только что громко, — ворчал пан Рудецкий под нос. — А мелодия где же, Боже милостивый?
Певица еще меньше ему понравилась.
На эстраду вышла молодая панна отнюдь не слабого телосложения, в белом декольтированном платье.
Она вышла, придерживая платье, поклонилась. Закинула голову и запела.
Пан Рудецкий поглядывал на нее не без опаски. Во-первых, обнаженный бюст ее приобретал все более багровый оттенок. Во-вторых, ей так перехватывало дыхание, что иные из слушателей даже потянулись к собственным воротничкам, дабы убедиться, что они не душат шею.
Вдруг к уху пана Рудецкого наклонился сидевший рядом молодой человек и, указывая на полные руки певицы, сказал отнюдь не шепотом:
— Пане, это у нее руки или ноги? Что-то распознать не могу никак…
И, не дожидаясь ответа, весьма довольный собой и своей шуткой, рассмеялся.
Во время перерыва многие вышли в коридор и на лестницу, ведущую к ложам. Там уже начиналось движение, знаменовавшее подготовку к балу. Бегали лакеи, из кондитерской несли торты и пирамиды конфет в хрустальных вазах. Тащили корзины цветов для украшения зала. Пан Рудецкий с любопытством ко всему этому приглядывался.
Глядя на лихорадочную суету слуг, на их рвение, прямо-таки вдохновением исполненное, пан Рудецкий подумал, что именно так слуги всегда и трудятся, обслуживая забавы аристократии: работают они за деньги, но при этом еще и преисполнены гордости, что именно их для этого используют. Размышления его прервал стук колес кареты у подъезда. Несколько лакеев ринулись к дверям.
«Начинают съезжаться, пора отправляться на пост», — подумал пан Рудецкий. Вошли двое, громко разговаривая друг с другом; лакеи бросились снимать с них пальто.
— Что, не кончилось еще это вытье? — спросил один из них, молодой, стройный, но уже лысый.
Лакей согнулся в поклоне, наиприятнейше улыбаясь:
— Нет еще, с вашего позволения, ясновельможный пан граф, хоть уже и пора…
— Я не с тобой говорю, болван этакий, — обрезал ясновельможный.
Лакей вновь низко поклонился. Господа задержались у зеркала, потом медленно, размеренным шагом стали подниматься по лестнице, небрежно окинув взглядами пана Рудецкого.
Лакей, в выжидательной позе глядевший, как удаляются господа, резко повернулся и показал язык им в спины… но они уже скрылись в дверях, и вышло, что гримаса эта была адресована пану Рудецкому. Узрев свою ошибку, сконфуженный лакей поспешил ретироваться в ложи.
Развеселившийся пан Рудецкий отправился на галерею. Со своего места он мог видеть входную дверь, лестницу и часть верхнего коридора.
