Закон об обороне запрещал военнослужащим состоять в каких-либо политических организациях, а если таких призывали, то членство приостанавливалось автоматически на все время пребывания в вермахте. Армия служила только немецкому народу, являясь одним из столпов государства. Пожиратель половичков во всем следовал традиции[285] и нагло лишил Максима Ненашева возможности выявлять идейных противников по партийным билетам[286].
Один нюанс. Фотоальбом с одним маленьким и страшненьким снимком носили с собой члены общества «немецких электриков». Но эсесовцы служили не в германском государстве, а в нацистской партии, хотя и подчинялись генералам вермахта по военной линии.
Так что, руки вверх! Граждане с татуировкой подмышкой пройдите к правой стойке для регистрации и последующего расстрела! Остальным – лопаты в руки и бегом восстанавливать то, что порушили.
А можно проще. Для июня сорок первого года есть более быстрый способ выявления нацистов. Пара децимаций для военнопленных, рожденных до начала века и поголовный отстрел всех, начиная с тел сорокалетних, упакованных в мундиры. А у кого найдется билет компартии Германии, то, предварительно им же – в ухо. Как в сорок пятом году, за слова: «в вермахте состоял, но насильственно».
Дело не в кровожадности Саши Панова. Разубедить немца в преступной идеологии нацистов в июне сорок первого нечем, кроме как сразу промыть мозги потомков сумрачных тевтонских гениев в тазике с формалином.
Немецкая нация связала собственную судьбу с Адольфом Гитлером, приведя канцлера к власти законным путем. Он действительно выполнил обещания – поднял экономику страны[287] и вновь, как когда-то Бисмарк, железной рукой объединил Германию. Страна буквально расцвела, а исчезновение представителей определенной национальности[288] немцы заметили лишь в городах и быстро забыли о прискорбном факте, проведя две Олимпиады подряд.
Впрочем, когда речь шла о героях войны, белокурых и с голубыми глазами, пришлось срочно признавать «представителей смешанной расы» арийцами. Панов когда-то поперхнулся любимым виски, увидев фотографию «образцового солдата вермахта» — бравого ефрейтора Вернера Гольдберга.
Мир еще не знал такого последовательного, честного и правдивого политика. Что написал в «Майн Кампф», то и сделал. И даже пунктик про «расу господ», провалился не по вине фюрера. Увы, случился русский форс-мажор, хотя Алоизыч так старался для блага нации.
«Безумный» лидер рейха исполнил все пожелания генералов[289], воссоздав немецкую армию из рейхсвера. Альтернатива – штурмовые отряды СА. Их лидер Эрнст Рём[290], засыпая среди суровых друзей и играя сапфировым стержнем, скромно мечтал занять пост министра обороны. В его революционной армии, профессиональным солдатам, офицерам и генералам отводилась роль военспецов. Активный камрад не пережил «ночи длинных ножей». Подвело высказанное вслух желание более тесно познакомить мужественных фюреров СА с одаренными офицерами германского Генерального штаба[291].
А зерна, брошенные в немецкий народ, дали всходы. Росли миллионы молодых энтузиастов, ребят двадцати лет, готовых пойти за Адольфом Гитлером в огонь и воду. Они не были обманутыми людьми, а мужчинами и женщинами, твердо уверенными в правоте своего взгляда на мир, и готовыми умереть за это[292].
Совсем не удивительно, что Алоизыч законно потребовал от армии убедить народ в единстве немецкого офицера с обществом, поставлявшим вермахту сыновей.
Генералам пришлось поюлить и согласиться. Во время их сомнений шли постоянные кадровые перестановки. Тот, кто не мог смириться с национал-социалистическим мировоззрением, становился изгоем и покидал вермахт. Но, как особо подчеркнул фюрер, без «русского» варианта. Апофеозом процесса стала девушка нетяжелого поведения, вовремя подсунутая под министра обороны. Разразившийся секс-скандал сделал фюрера главнокомандующим.
И введенная в тридцать четвертом году присяга сложившуюся ситуацию трактовала однозначно: изменять фюреру, значит предать отечество[293].
При таких делах, немецкий «человек с ружьем», особо не возражая, наводил «новый порядок» вне Германии. Нет, человечность у них осталась, где-то очень в глубине души. Достучаться до нее окончательно удалось только в мае сорок пятого года.
Командование вермахта, делая серьезные лица, перепечатывало директивы нацистов на своих бланках и направляло их в войска. Став приказом, они претворялись в жизнь с традиционной педантичностью. Высококультурный и аполитичный немецкий солдат в собственных глазах им же и оставался, даже когда жег деревни и города, насиловал, убивал беззащитных людей, гадил и пакостил везде, куда ступала его нога.
Ибо – один народ, один рейх, один фюрер! Прекрасно жить в эпоху, когда перед людьми поставлены великие задачи. Наш долг: работать, работать и еще раз работать.
Система действовала очень эффективно. В марте сорок пятого года треть солдат продолжала доверять лично Гитлеру[294], а в одной фронтовой разведсводке обобщалось: в победу Германии мало кто верит, но морального разложения войск противника не наблюдается. Они будут сопротивляться до конца.
Вермахт поддерживало общество. Оно слушало речи на митингах, воодушевленно стояло у плакатов и восхищенно смотрело, предварявшее каждый фильм, еженедельное обозрение, где их мужья, отцы и дети победоносно сокрушали врага. Землякам на фронт посылали посылки, собирали драгоценности на изготовление оружия и боеприпасов. Все для защиты нового образа жизни. Все лучшее солдатам.
А бытовые неурядицы и бомбежки англо-американской авиации лишь укрепляли моральное единство немецкого населения и армии, сражавшейся вне Германии. Но как-то странно попахивал дымок с «заводов», выпускавших хозяйственное мыло.
*****
Эрих Кон, как командир, персонально отвечал за боевой дух разведбатальона, имея все необходимое для его поддержания: методическую нацистскую литературу, планы национально-политических занятий. А качество и количество наглядной агитации поразило бы рекламное агентство, раскрутившее фильм утомленного солнцем великого борца за оскотинивание русского народа. Впрочем, хорошая походная библиотека, свежие газеты, частые визиты лекторов из роты пропаганды, письма родных и близких также способствовали поддержанию в подразделении арийского духа.
Каких-то жёстких требований по пропаганде не существовало, кроме посещения обязательных занятий. Никто не заставлял солдат читать книги и брошюры и тем более выписывать в конспекты цитаты из «Майн кампф».
Зачем? Офицеры и унтер-офицеры следили за моральным состоянием строго. Не разрешалось вести «пораженческих разговоров» и писать подобные письма[295]. Был и военно-полевой суд, а в боевой обстановке офицер имел право сразу пристрелить труса и паникера.
Немецкая дисциплина прививалась совсем другим способом, руководство вермахта делало ставку на дух товарищества и групповую сплоченность, считая их чуть ли не главной стратегической доктриной. В окопах все равны, хочешь жить, крепче держись за камрада рядом.
Батальон расквартировали в польской деревне, расположенной в одном переходе от границы. После времени, потраченного на обустройство, взводы и роты вернулись к обычным занятиям. Даже после победоносных кампаний в Польше и Франции интенсивная боевая учеба не прекращалась ни на минуту.
Разведбатальон[296] немецкого капитана играл роль «глаз» пехотной дивизии, оберегая основные силы от «сюрпризов» противника. Предстоящая война вновь обещала стать мобильной, и солдатам Эриха Кона, как всегда, предстоит находиться на острие удара, вместе с саперами и противотанкистами вступить в бой с русскими и обеспечить наведение мостов через Буг[297].
Настоящую причину пребывания войск на границе пока сообщали строго индивидуально. Эриху предварительно пришлось несколько раз расписаться, хотя конверты с запечатанными инструкциями лежали в сейфах с шестого июня сорок первого года. Военную тайну соблюдали строго, но фюрер, страшась, что кто-то проболтается, выдал новый закон о секретности. Нельзя высказывать даже соображений, это преступление[298].
О скорой войне в ротах и батальонах не знали, но готовились ко всему, что может случиться. Солдаты занимались с пяти утра до восьми вечера, и крыли командиров всякий раз, когда приходилось рыть окопы под палящим солнцем, тащить на позиции минометы и противотанковые пушки.
Гауптман знакомо наблюдал, как спешенные разведчики, вместе с саперами, атакуют бункер «условного» врага. Погода – ужасная жара, кителя промокли от пота, но лейтенант Вольтерсдорф[299], с секундомером в руке требовал открыть огонь из орудия не через положенные по норме двадцать секунд, а через десять. Артиллеристы проявляли чудеса слаженности, но укладывались лишь в двенадцать.
