приехали, оказалось, седобородый старец давно знает о них. Баксы за месяцы видел тех, кто вышел к нему в путь. Наперед знал, с чем идут. В сновидениях Сатыбалды он увидел его судьбу. Мир бесконечен, сказал старик, в этом мире быть Сатыбалды бессильным от ощущения слабости своей земли. Отец испугался этих слов, замолчал: в самой причине болезни угадывался единственный путь вызволения от нее, но путь этот был почти недостижим.
А баксы смотрел на них сквозь полуопущенные веки, и взгляд его был пронизывающим. Он тоже был сыном земли и, наверное, думал о том, на что способны эти люди, пришедшие к нему как к спасителю. Во всяком случае Сатыбалды сейчас так предполагал. Может быть, показав всю унизительность их состояния, старик хотел пробудить у них ожесточение? Но отец, старый воин, был сломлен неудачами и, если баксы хотел чего-то добиться, то, наверное, обращал свои слова к нему, Сатыбалды. Что ж, старик оказался прав, напоминая о бесконечности мира. Человек должен прежде всего освободиться от страха перед мыслью о недолговечности собственной жизни. Тогда лишь он прозреет и не будет страшиться бессмысленности борьбы. Он будет готов утверждать себя, разрушая несправедливый мир, как бы этот мир ни был устрашающе прочен. Сама мысль об этом — начало борьбы…
Детские впечатления его оживали от мыслей, накопленных годами труда, выстраивались в определенный, живо осязаемый ряд, и впервые за много лет Сатыбалды пребывал в таком умственном напряжении, которое все больше придавало ему уверенности.
Потом он представил изнуряюще тяжелый путь с Устюрта. Зной сушил тело, пот испарялся, едва проступив сквозь кожу, от гривы коня несло дурманящим запахом тлеющего мокрого тряпья. Солнце не успевало подняться на длину аркана, как начинали плавиться камни, словно бы доказывая верность названия края: Устюрт — горящая земля.
Проводник встречного каравана — рослый, кривой казах лет пятидесяти — долго расспрашивал их, кто они, откуда, зачем приехали на плато, и, только убедившись, что они не связаны ни с хорезмийцами, ни с русскими и ни с туркменами, привел к развалинам крепости и, сдвинув массивную плиту, отвернул край кошмы, под которой журчал родник. Вода, выбиваясь из почвы, снова уходила в землю. Сатыбалды показалось, что такой вкусной воды он никогда не пил раньше. Да и потом, сколько он ни отрывал колодцев…
Странно, подумал Сатыбалды, что не вспомнил этого случая, когда, возмужав, стал колодцекопом. Сколько он отрыл колодцев? И по острой необходимости, когда аул нуждался в воде, и по прихоти какого-нибудь богача, желающего отдохнуть день-два в понравившемся ему месте, а то и просто так, поспорив с кем-нибудь, что именно здесь, вопреки предсказаниям других колодцекопов, он найдет воду. И оставались потом колодцы без присмотра, обрушивались, вода в них загнивала от попадавших туда зверьков, а бывало, они спасали от смерти разного рода лихих людей. В своем стремлении рыть колодцы, он, как и Даурен, не задумывался над их судьбой. Считал, что самое главное — возродить по-настоящему одно из ремесел дедов. Почему же ему не вспоминался одноглазый проводник, повстречавшийся в Устюрте, усеянном мазарами? Среди менгиров, балбалов и стел, украшенных резьбой и казавшихся силуэтами ушедших? В краю разрушенных крепостей и рухнувших храмов, которые воспринимались не как остатки жизни дедов, а как следы незнакомой и далекой жизни, похожей на сказку? Даже мертвяще знойный ветер рождал в их стенах музыку, а по ночам там бродили огни. Не огни, а синие молнии, так говорил отец…
Помнится, отец остановился перед одной из таких мечетей, вырубленных в отвесной стене каньона. Кони их едва вмещались рядом, ему пришлось поднять стремена, такой был узкий каньон, и вдруг в нем — огромная, почти не тронутая временем мечеть. Они сошли, отец прочел суру из корана и потом долго шевелил черными, потрескавшимися от жары губами, пытаясь прочесть надписи и разобраться в рисунках и значках, нанесенных на камне. Неизвестно, разобрался он в них или нет, но сказал Сатыбалды, что это — дух прошлого. Что все разрисованные художниками горные скалы и стены каньонов, виденные ими в пути, оставлены дедами для того, чтобы потомки знали, что происходило в степи. И Сатыбалды, когда станет взрослым, поймет, что в этих произведениях угадывается вера в тех, кто продолжит стихию древних — сражения и охоту. Видно, не оправдалось это, подумал Сатыбалды, если проводники скрывали воду от путников. Скрывали, чтобы сохранить хотя бы остатки творений своих предков.
Он не заметил, когда вышла Зауреш. Очнулся от криков и топота копыт, вскочив, бросился к выходу и столкнулся с женой.
— Казаки! — выдохнула она с ужасом.
— Возьми себя в руки. — Он заскочил домой, натянул сапоги и вышел снова.
Огибая заросли, клонящиеся под ветром, на юрту выходил отряд белоказаков в двадцать всадников. Впереди них, погоняя овец, бежали Дария и Даурен. Всадники шли рысью, громко перебрасываясь между собой словами.
Овцы пробежали за юрту и сгрудились у камышитового загона, а дети влетели в дом, едва глянув на взволнованных родителей.
Казаки спешились перед самым порогом. Как и подобает прирожденным конникам, они сошли с коней легко и красиво, быстрым движением рук придержав карабин и шашку. Только по лицам — почернелым и запыленным — можно было догадаться о том, что они давно не знали отдыха.
— Что, тамыр, испугался? — справился дюжий казак, забрасывая повод на луку коня. — Скажи жене, пусть приготовит бешбармак.
Казак хорошо изъяснялся по-казахски, и произношение у него было правильным, видно, из тех, кто родился и вырос в степи.
— Ну что стоишь! — резко бросил Зауреш другой, со шрамом на правой скуле. Он был хорунжим. Испорченное оспой его лицо налилось вдруг кровью. — Ану! — заорал он, видя, что Зауреш не сдвинулась с места.
Остальные, отряхивая одежду от пыли и одергивая ее, стали проходить в юрту и там сразу же застучали карабинами и шашками, складываемыми у кереге. Отдав распоряжение двум казакам отвести лошадей подальше, хорунжий вошел в дом последним. Неожиданно раздался крик Дарии и, сопровождаемые возбужденным хохотом казаков, дети выскочили наружу.
Сатыбалды прижал детей к себе. Сердце тоскливо сжалось. Словами о человечности казаков не остановить, помощи ждать неоткуда. Казалось, сама судьба решила проверить действенность его недавних мыслей. Все было точно так, как предсказал баксы: мир несправедлив, силы неравны, борьба бессмысленна, но ты — человек, и за тобой право преодолеть страх.
Хорунжий вышел из юрты и злыми, воспаленными от бессонницы глазами уставился на Сатыбалды.
— Коли овцу!
Сатыбалды двинулся было к овцам вместе с детьми, но хорунжий, сердясь, прикрикнул:
— Оставь их!
— Пусть идут со
