и его под локти поддерживали товарищи. Командир, опираясь на винтовку, смотрел на нее внимательно, страдальческим взглядом.
— Зачем их привел?
— Это они ведут меня, — возразил ей Талап. — Я ведь знал всех состоятельных казаков Уральска. Эти хотят убедиться: не связан ли с ними я и сейчас. В песках скрывается отряд белоказаков, а они, — Талап с раздражением кивнул на окруживших его русских, — не могут их найти.
— Они преследуют казаков?
— Ну да! — Он стал выбирать сосульки из усов.
— А ты знаешь тех казаков?
— Боже упаси! — Талап испуганно замахал руками. — На что они мне? Я знал торговых людей… Так что мне ему сказать?
— Не на улице же ночевать!
Солдаты стали раздеваться, помогая друг другу, постанывая и поругиваясь, и теперь Зауреш убедилась, что ранены они все, кроме Талапа. Расположились они вокруг очага, подстелив под себя тулупы. Из сеней, больше уже не обращаясь к ней, внесли кизяк, развели огня побольше. Потом притащили со двора куски снега, опустили в казан.
И тут один из раненых увидел маленькую фотографию Сатыбалды, еще из Оренбурга, на которой он был снят в кадетской форме. Подошел и, скривив губы, сорвал фотографию со стены.
— Не трогай! — вскрикнула Зауреш. Она рванулась, вцепилась в парня, но тот оттолкнул ее и шагнул к очагу.
— Отдай сейчас же!..
Видя, что ей не удастся спасти единственную фотографию Сатыбалды, Зауреш в сердцах ударила солдата по лицу и тут же отлетела к стене от ответного удара. На солдата с лопатой в руках бросился Даурен, но его перехватил Талап, обнял, прижал к себе.
Хмурясь, что-то проговорил командир. Голос его был слаб. Солдат стал возражать ему, потрясая фотографией и обращаясь к остальным солдатам, но командир прикрикнул, и под его тяжелым взглядом парень отдал пожелтевший, помятый картон, а потом вытянулся и замер. Командир сел, морщась, с трудом снял шапку с перевязанной головы и, переждав, пока утихнет боль, передал фотографию Талапу.
Зауреш стояла в углу, рядом с Дауреном, и не сводила горящих глаз с солдата. Талап, показалось ей, подчеркнуто долго возился, прилаживая фотографию обратно на место. На сомкнутых ресницах Дарии выступили слезы, и Даурен сел рядом с ней. Зауреш осталась стоять.
Закипела вода в казане, солдаты вынули котелки, один разлил всем кипятку, и они, обжигаясь и сопя, стали отпивать, размачивая в кипятке кусочки затвердевшего на морозе ржаного хлеба. Потом командир стал что-то говорить, солдаты изредка отвечали ему, было видно, что они все голодны, и Зауреш раза два ловила взгляды, бросаемые на куски баранины, висевшие у входа на шесте.
— Командир хочет знать о Сатыбалды. Когда он умер?
— Осенью.
— Заболел?
— Казаки убили.
— Пусть земля ему будет пухом, — вздохнул Талап и сделал традиционную в таких случаях паузу. — За что же они его?
Зауреш горько усмехнулась. Смигнула слезы, заполнившие глаза, и, не желая, чтобы это видели, отвернулась и присела на край постели Дарии. Положила руку на плечо сына.
Солдаты затихли, когда начал рассказ Талап; слушали его, прихлебывая кипяток. Изредка задавали вопросы. Чужие слова ассоциировались в сознании Зауреш со всем тем горем, что обрушилось на их семью, она стала смотреть на огонь и опять увидела девушку, которая плясала на скирде. И подумалось ей: судьба золотоволосой девушки и самой Зауреш в чем-то обща, словно бы они одно и то же лицо. Ей даже показалось, что охваченная пламенем девушка всегда была на земле, бежит по дорогам жизни, словно несчастье, рождаемое столкновениями народов. Понимали ли когда-нибудь это люди? Задумывались ли? Поймут ли это воины, пришедшие в ее дом?
— Не обращай на них внимания, — посоветовал ей Даурен.
В глазах у него не было и тени страха. Его беспокоило лишь одно: как бы у матери сейчас, при чужих людях, не начался приступ. Раскашлялась Дария, он нагнулся и потрогал ладонью лоб сестры. Лоб был, как обычно по вечерам, горячий, и дышала Дария часто, открытым ртом.
Командир заметил это, переговорил с Талапом, и тот только теперь подошел к девочке.
— Здравствуй, доченька! — ласково улыбнулся он. — Ты помнишь дядю Талапа? А?.. Помнишь, конечно. Я привозил тебе из Уральска конфеты и игрушки. Помнишь?
Он тоже потрогал лоб Дарии и, обернувшись, заговорил по-русски. Подошел и командир, прислушался к дыханию девочки и озабоченно покачал головой. Попросил воды, хотел было дать Дарии, но Зауреш отвела его руку. Достала из кебеже — деревянного резного ящика — чашку с овечьим молоком и сама заставила Дарию глотнуть. Командир одобрительно кивнул и неожиданно застонал, сел, не добравшись до своего места у очага, схватился за затылок.
— Они все израненные, — объяснил Талап Зауреш, — Здоровые ушли на поиски, а эти возвращаются в уездный центр Карабау. Потом уйдут в Гурьев. Я рассказал им о Сатыбалды. Сказали, что в Карабау проверят все, что я им рассказал. — Он вздохнул. — Не доверяют мне. А того, видимо, накажут, — Талап кивнул на солдата, который ударил Зауреш. — Приказали ему сдать винтовку.
Зауреш молча смотрела па солдат, лежавших, положив головы друг на друга, и гладила руку дочери. Дарии становилось с каждым днем хуже, ее мучил кашель и она заметно слабела. На ночь Зауреш поила ее горячей наваристой сорпой — бульоном из копченого мяса ярки, — но сегодня не удалось поставить варить мясо, и она боялась, что без еды дочь ослабнет еще больше. Хотела было посоветоваться с Талапом, но, видя, что он трусит, держится слишком робко перед командиром, отказалась от этой мысли.
— Они, красные, считают себя защитниками бедняков, — продолжал Талап со скрытой усмешкой в голосе. — И, как говорят сами, не делят бедняков на русских или казахов. Только я не верю им. Русский всегда поддержит русского, а потом уже другого… Я бы сам только так поступал.
Солдаты спали беспокойно. Один не мог лежать, он был ранен в грудь и потому сидел, прислонившись к стене; он беспрерывно покачивался, то засыпая, то просыпаясь. Еще один, пожалуй, самый крепкий из всех, время от времени заносил в комнату кизяк и подкладывал в очаг. И от сильного огня вода в казане уже вся выкипела, следовало или добавить еще снега, чтобы казан не треснул, или вовсе снять его. Лучше всего, конечно, долить воды и опустить в него мяса, подумала Зауреш. Наверное, и Даурен проголодался. Может, все же спросить Талапа: как поступить? Нет, нельзя жить страхом, подумала она. Я нахожусь в своем доме и вольна поступать так, как хочу. Мне нужно покормить детей… Она встала и направилась к выходу. Сидевший у очага солдат встрепенулся, проследил, как
