Итак, Улло и Марет решили попытать судьбу и, миновав мост, направились по осенне–вечернему Пярнускому шоссе на юго–запад. Чтобы на следующий день к обеду добраться до берега. До какого точно, это они еще должны были обсудить предстоящей ночью. Самое естественное — это Пуйзе. Просто единственный известный Улло порт из всех запланированных для таллинских беженцев. А может, именно поэтому он казался ему каким–то малоприемлемым. С другой стороны, а вдруг правительство завтра в середине дня еще будет там. И вместо того, чтобы Улло и Марет затеряться на берегу среди сотен, может, даже тысяч людей в промозглой, серой безнадежности, их, наоборот, заметит, выхватит цепким глазом из тревожной толпы, мечущейся в поисках лодки, Тиф, или Клесмент, или Маанди. И отзовет их радостно в сторонку: «Хорошо, что мы вас заметили, — правительственная моторная лодка там, в камышах. И для вас, конечно же, найдется местечко…» На что–нибудь эдакое вряд ли стоит надеяться. А испытать нечто совсем иное — было бы крайне неприятно. Так что, куда, на какой берег им лучше всего приземлиться, это они ночью еще должны обсудить. Потому что надвигающаяся тьма вынудит их где–нибудь остановиться на ночлег…
Нельзя сказать, чтобы в сумерках на Пярнуском шоссе было полно людей, но все же их было на удивление много: на машинах с зажженными фарами или, вернее, с оставленными для света щелочками, а то и вовсе с погашенными, — редкие единицы. Очевидно, машины, сколько бы их ни было у цивильных лиц, уже давно этот путь проделали. И на лошадях, тянущих повозки со скарбом, двигались по шоссе одиночки. А вот тележки, доверху нагруженные чемоданами и тюками и окруженные четырьмя–пятью владельцами, попадались через каждые сто метров. Плюс беженцы — одиночные и группами — с чемоданами в руках и рюкзаками за плечами. Велосипедистов было почему–то очень мало. Так что Улло и Марет сравнительно легко лавировали между идущими. По пути они сделали два наблюдения: одно — естественное и другое — странное. Естественным было, что все двигались из города, удалялись от него на юго–запад. Однако странным казалось, что движение происходило совершенно беззвучно. Все, мимо кого они проезжали не один километр, шагающие возле колясок и тележек, идущие с чемоданами и рюкзаками, — все двигались молча. Они, Улло и Марет, не уловили ни обрывка фразы, ни оклика, зова, голоса. Будто бегство проходило во сне.
Где–то, может быть, в Рахула, может, еще в какой деревне, Улло сказал Марет:
«Стемнело, пора о ночлеге подумать. Но останавливаться на хуторе у шоссе небезопасно. Никогда ведь не знаешь, откуда нагрянут танки. Мы могли бы свернуть на следующем повороте налево…»
Что они и сделали. Проехали по меже в кромешной темноте километр–полтора налево, мимо зарослей кустарника, и остановились во дворе незнакомого хутора. Поставили велосипеды возле стены у двери, постучались и вошли.
В хозяйской комнате горела керосиновая лампа. При ее мигающем свете они разглядели: большое низкое помещение не то чтобы набитое людьми, но все же три–четыре кучки беженцев нашли здесь пристанище. Четыре или пять человек с детьми, видимо семья, расположились вокруг своих узлов в углу за печкой, другое такое же семейство заняло место на деревянном лютеровском диване, таком, какой можно встретить на любой железнодорожной станции, на любом хуторе. И где–то у стены в полумраке еще несколько пришлых, парами или в одиночку. Улло поздоровался и спросил:
«У кого здесь можно попроситься переночевать?»
Кто–то кивнул в сторону двери: «Хозяйка туда пошла…» И когда Улло направился было в ту сторону, добавили: «Она скоро выйдет — там у нее вроде кто–то больной…»
И они остались ждать посреди комнаты, Улло прошептал Марет:
«Здесь и так полно народу. Спросим, не найдется ли для нас охапка сена или соломы…»
Через несколько минут вошла хозяйка. Это была шустрая полная женщина лет шестидесяти, по натуре, видимо, добрая, однако большого восторга по поводу появления новых беженцев не выказала. Так что Улло решил ее опередить:
«Дорогая хозяюшка, я вижу, у вас и так полно народу. Мы бы расположились — если у вас есть охапка соломы или сена — где–нибудь на чердаке или на сеновале…»
«Ну этого добра пока хватает… — обрадовалась хозяйка, — пойдемте, я покажу…»
Они прошли в сени, затем во двор, и Марет сказала, следуя за хозяйкой, в оправдание:
«Такие уж сумасшедшие дни…»
Хозяйка буркнула через плечо: «Что поделаешь — одни уходят, другие остаются, третьи приходят…»
Марет показалось, будто что–то в словах женщины осталось недосказанным, и спросила: «Кажется, у вас в доме кто–то болен?..»
«Прежде это болезнью не считалось, — ответила хозяйка, — а теперь, видно, придется считать…»
«Что же это такое?..» — удивилась Марет.
«Ах, наша Тийна выбрала время, когда дитя на свет производить…»
С помощью фонарика они нашли на лужайке лестницу, приставили ее к чердаку хлева. Хозяйка предупредила:
«Велосипеды возле двери не оставляйте. Так бы все ничего, да бог их знает, этих беженцев…»
Они закатили велосипеды в хлев, залезли наверх на солому, и усталость, которая после напряженных дней там, в ласковой темноте, накрыла их с головой, начисто вымела из их сознания все мытарства и всю апокалипсичность дороги беженцев.
Когда Улло проснулся в полной темноте, ему послышалось что–то со стороны шоссе, вроде как отдаленное повизгивание гусениц танков. Он внимательно прислушался и понял: трудно что–либо разобрать в шуршании дождя на гонтовой крыше. На секунду включил фонарик, нашел лестницу, спустился во двор. И отошел от хлева, чтобы дождь не мешал. Но шелест дождя в траве и кустах, скорее шелест, чем шуршание, мешал все–таки вслушаться, что происходит там, на шоссе. Удаляясь от хлева, он соответственно приближался к дому. Затем донесся стук вверху, на лестнице, и Марет тихонько его окликнула:
«Улло, ты?..»
Услышав ответ, Марет спустилась вниз: «Ну? Слышно что–нибудь?..»
Улло сказал: «Нет. Прислушиваюсь…»
Затем они оба услышали… «Что это?» — спросила Марет. Улло пояснил:
«Плач нового человека».
Поспав еще два часика, они отправились дальше на юго–запад, дождь все еще шел. Ехали под темно–серым, светлеющим небом, мимо словно опустевших деревень, по ухабистым дорогам на запад, юго–запад, приблизительно в направлении церкви Ристи, надеясь к обеду успеть на северный участок западного побережья. До него оставалось примерно сто километров.
Где–то возле Нахкъяла дорога, развидневшаяся при свете утра, нырнула в темный туннель ольшаника, в шумливую мокрую листву. Вдруг Улло подъехал к Марет и остановился. Марет тоже остановилась. Они стояли рядом в грязи и смотрели друг другу в глаза. Улло сказал:
«Слушай… я не знаю, стоит ли…»
Марет прошептала: «Я тоже не уверена…»
«В чем?»
«Оправдан ли наш побег…»
Улло спросил: «Ты думаешь — тысячи уходят, но миллион должен остаться…»
Марет отозвалась: «И что все, кто здесь родились, должны остаться…»
Улло схватил ее за руку. И сказал (так проникновенно, как никогда в жизни): «Останемся!»
Марет спросила: «А тебе можно?..»
«Если мне немножко повезет…» — и Улло с разгоряченным, несмотря на сырой холод, лицом, развернул оба велосипеда в сторону Таллинна.
32
С тех пор я не видел их, Улло и Марет, десять лет.
Через несколько недель после новой оккупации, которую тогда официально, само собой, называли освобождением, то есть в октябре 1944‑го, я поехал в Тарту и остался там на пятнадцать месяцев.
Думаю, что все, кто как–то был связан с Третьей возможностью, в эти месяцы избегали личных контактов. И не только потому, что это было опасно. Эта опасность, то есть беспощадная установка советских оккупационных властей на то, чтобы как можно скорее выявить в обществе лиц, связанных с Третьей возможностью, стала ясна каждому мало–мальски информированному человеку буквально через неделю. Когда подряд одного, другого, третьего, в первую очередь членов правительства, но и не только их, арестовали в конце года. И то, что с ними явно обращались по методе времен Ивана IV, следовало хотя бы из того, что один из них, государственный контролер Оскар Густавсон, выбросился с четвертого этажа здания Госбезопасности на булыжную мостовую улицы Пикк и разбился насмерть. Вернее, прежде чем в этом учреждении поняли, что произошло, его увезли на случайной машине в больницу, где он через несколько часов умер.
Так что, конечно, дело было и в том, что это опасно. Но гораздо важнее то, что дошло наконец и до слепого, — наша Возможность превратилась в невозможность. Ибо каким бы это ни стало ошеломляющим ударом, но — Запад отказался поддерживать идею восстановления независимости Балтийских стран. К лету 1945 года Запад трижды продал нас Сталину: в 1943‑м — в Тегеране, в 1945‑м — в Ялте и третий раз в том же году в Потсдаме. В 1946 году он продал нас в четвертый и в последний раз в Париже. Во время заключения этих сделок, если не раньше, нам мало–помалу становилось ясно, что мы проданы, каким бы это ошеломляющим ударом нам ни казалось, как я уже сказал. И соответственно, стала очевидной бессмысленность наших устремлений.
