— Да, для целого войска несу воду.
— В этом кувшинчике?!
— Да.
Она наклонилась поднять кувшин, и глубокий вырез платья обнажил грудь. Но прикрыть рукой и не подумала. Решила, видимо, что «городскому» нет дела до нее, деревенской, не проявит интереса. И невдомек ей, что глаза и без ведома разума занимаются своим делом. Впрочем, не знаю, возможно, как раз наоборот — по велению разума.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
— Замуж не собираешься?
— Ой, что ты!
— Пора уже.
Девушка зарделась, исподтишка оглядела себя. Прикрыла рукой вырез платья и снова густо покраснела.
— Пойду я.
— Иди, моя хорошая…
«Пастушка» ушла,, и чувствовалось, что ступала она не так, как всегда. В восемнадцать лет, хоть гусей паси, хоть в космос лети, ты уже взрослая, уже проступает в тебе женщина со всеми достоинствами и недостатками.
«Я донесу кувшин до воинов; надо спасти Кетино, Нану, Лали и Важу. Забираясь в подземный ход, я спотыкаюсь и падаю, но и капле воды не даю пролиться. Из раны сочится кровь, но у меня хватит сил — и сил, и крови — одолеть крутой подъем. Воинов мучает жажда. И я упорно карабкаюсь вверх. Одной рукой держу кувшин, словно знамя, берегу его как зеницу ока, как свет очей своих. Кружится голова, в глазах темнеет. До слуха, доносится торжественная молитва. В одной руке у меня кувшин — свет моих очей. Во тьме зажигаются свечи, пахнет воском и медом, снова слышится песнопение: «Ты — виноградник мой, весенний, расцветший…»
Поют стены. Трепещет пламя свечи. Все вокруг гудит. А я крепко держу рукой кувшин — свет очей моих — и продвигаюсь вперед.
В тринадцатом веке Дэметре Самопожертвователь даровал Садуну Манкабердели — «мудрому, благоразумному, благонамеренному, возвышенному духом, весьма могущественному, — как говорит Саба[17], непоборимому и искусному лучнику» — звание атабага. «Садун владел разными языками, — говорит тот же Саба. — С монголами — монгол, с грузинами — грузин, с армянами — армянин. Хорошо владел армянскими, монгольским, персидским… Благодаря этому возвеличился, разбогател очень и обрел большую власть бывший привратник Авага-атабага и дочери Гванцы-Хвашака». «Моя душа схоронена здесь, в этих стенах, она и поет… — слышу я таинственный голос Садуна. — Дманиси — мой…» Хан Авага обложил Грузию непомерной данью. «Дай мне Дманиси, и я выплачу дань хану, — питает неизвестный историк в «Летописи Грузии». — И пришлось Дэметре дать Садуну Дманиси и окрестности его». Видно, и за огромные деньги жаль было Дэметре отдавать Дманиси Садуну.
— Дманиси — мой, — снова шепчет откуда-то Садун Манкабердели.
«Садун мудро правил делами Грузии, — продолжает летописец, — и в дни его правления не было насилия и несправедливости ни от татар, ни от великих нойонов, ни от послов каких, потому расцвела и разбогатела Грузия».
— Ты — моя кровь. Моя кровь помогает тебе сейчас идти, и кувшин в руке твоей — это свет моих очей, — чеканит слова Манкабердели, вбивает их в мое сознание.
— Одного тебе не прощу.
— В чем провинился я?
— Трех жен имел.
— Из них — одну любил.
— Которую?
— Тамар, сестру царя.
— Ту, что купил?
Насильно выданная замуж Тамар бежала от сына Аргуна в Мтиулети. Следуя монгольскому обычаю, Садун стал «торговать жену» у брошенного мужа, просил «продать ему сестру царя».
— Я вернул на родину сестру Дэметре и свою любимую жену и выдержал гнев отца церкви, святого пастыря католикоса Николоза: я одинаково любил Тамар и свою родину.
— Что? Какую родину?
— Грузию, мою родину!»
* * *
— Где ты пропадал? — напустился на меня Важа.
Все было готово для пиршества. Мы расселись на ковре вокруг скатерти со снедью. Бутылки с коньяком и лимонадом были укрыты от солнца в траве. «Кажется, и не найдем их», — подумал я и поставил посреди скатерти кувшин с водой. Свежий воздух быстро опьянил нас, горожан, и пробудил голод. Мы с аппетитом поглощали все, что у нас было.
— Выпьем за нас! — сказал Важа и громко чокнулся со всеми.
Девушки молча выпили. Важа вонзил зубы в куриную ножку.
— Не люблю белое мясо.
— Зато я люблю, — сообщила Нана.
— За здоровье Лали, — провозгласил я, захотелось выпить после первого стакана.
— И за Нану, — добавил Важа.
Девушки поблагодарили, а Лали, прежде чем выпить, сказала:
— Давайте выпьем за наш ковер-самолет. Помечтали, и он перенес нас сюда. Помечтаем еще, и он понесет нас далеко-далеко… — Лали хотела блеснуть, придумать какой-нибудь особенный тост, ведь она старалась для меня, меня хотела поразить, но ничего не придумала. — Очень далеко.
— Выходит, за мою «Волгу» пьешь?! Спасибо! — Владельцу частной собственности польстило.
Мы рассмеялись. Важа — весельчак, а когда выпьет, еще больше веселеет.
Но сегодня ему нельзя пить, не только за свою, еще за три жизни отвечает.
…Машина так стремительно развернулась, что колеса сердито скрежетнули.
«Потише!» — предостерегают колеса.
«Потише!» — предупреждает мотор.
«Потише!» — кипятится вода.
— Быстрей, быстрей, быстрей! — подзадоривает Нана.
Нана сидела теперь рядом с Важой. Платье на коленях у нее задралось, она возбужденно подзадоривала на все махнувшего рукой лихого водителя.
— Рванем?! — спрашивал Важа и увеличивал скорость.
— Да, да, да! Рванем! — ликовала Нана.
Лали сидела молча.
— Какие «джазы», Лали! — Нана обернулась к ней, терзая приемник.
— Тебе плохо, Лали? — забеспокоился я. На ней лица не было.
— Зря я пила.
— Остановить? — понимающе спросил Важа.
— Нет, давай быстрей! Скоро ли этот проклятый Тбилиси? — спросила Лали.
— Что, сто двадцать мало?! Хороший мотор попался. Сейчас выжму сто сорок километров.
Машина ошалела. Я заметил, руль запрыгал — не справлялся водитель со скоростью. Деревья, кусты, дома, телеграфные столбы безудержно неслись навстречу, словно давно нас не видели и очень соскучились. А я развлекался, следя за асфальтом — он безудержно летел на нас, нырял под колеса и застывал позади машины, как липкий раствор. Я снова переводил взгляд на асфальт перед нами — он летел, нырял, застывал. Когда я еще раз посмотрел вперед, увидел огромную машину — она неумолимо надвигалась на нас, надвигалась стремительно. Я и вскрикнуть не успел. Такого грохота никогда не слышал…
…— Знал ты Важу? Как не знал — директор закусочной «Рассвет»!
— У него зеленая «Волга» была, да? — вспомнила девушка.
— Да, — сказал молодой человек в серой рубашке, глубоко вдыхая дым сигареты.
— Один был в машине?
— Нет, вчетвером были, — уверенно сказал сидевший с ними за столом мужчина-коротышка. Они пили кофе в почти опустевшем ресторане. И молодой человек и девушки были очень красивы.
— Кто ехал с Важой, не знаете? — полюбопытствовала девушка.
— «Синие фиалки» смотрела?
— Трижды.
— Молодчина! — насмешливо одобрил молодой человек.
Девушка разозлилась и придвинула свой стул к коротышу.
— Тот, что главную роль играл?
— Нет, сестра его, Нана, — коротыш положил руку на ее руку.
— Славная была девочка, — отметил молодой человек.
— Нана что! Скажи ей, кто была другая! — многозначительно бросил коротыш.
— Лали.
— Лали?! Та, что над нами живет? — оторопела девушка.
— Жила…
— Все четверо погибли?
— Кажется.
— И четвертая была девушка?
— Нет, четвертый неизвестен. Вроде бы мужчина, — о четвертом коротыш не имел точной информации.
— Выпили, видно, напились, — девушка не сводила глаз с коротыша.
— Вдрызг. Нана вела машину со скоростью в сто сорок.
— Откуда ты знаешь? Какая машина выдержит сто сорок! — усомнился молодой человек.
— Эксперт определил.
— В самом деле?
— Все четверо голые сидели, — продолжал информировать коротыш.
— Брось!
— «Волгу» еле вытащили из-под самосвала — проутюжило ее.
— Совсем голые были? — не верилось девушке. Она не сводила глаз с коротыша.
— Не совсем, однако… и лишнего на них не было.
— Но Лали не была такой!
— И про Нану не подумали бы.
— Теперь обо всех так говорят, — сказала девушка и взяла сигарету.
— Пошли, что ли? — коротыш чиркнул спичкой, она не загорелась, он проворчал и зажег ее о толстое витринное стекло.
— Куда? — вопросом ответил молодой человек в серой рубашке.
В ресторане было пусто, царил полумрак…
