Лететь предстояло часа четыре.
Под вертолетом плыла тайга — такая зеленая, что улыбаться хотелось, — расщепленная реками и дорогами, расчерченная просеками. Поворачивались боком и уходили назад прямоугольники полей, выплывали города с заводскими трубами и парашютными вышками, экскаваторы тянули шеи, горели в сопках костры экспедиций, кипела вода на плотинах, и снова наступала тайга, тайга… Одно место показалось Деду знакомым — это там, где от синей реки уходили на север вышки линии электропередачи. Дед хотел спросить, но постеснялся.
Однако вспомнил далекое: снега, снега до неба, белого как снег; заледенелый брезент вмерзшей в землю палатки; вершину только что установленной опоры, струящуюся в стылом мареве; себя самого — в рукавицах, опоясанного монтажным поясом, — неотличимого от десяти других, таких же, как он. Воспоминание расплывалось, ускользало, оставив тихую полузабытую мелодию. Закрыв глаза, Дед старался вслушаться в нее, но не мог приблизить, не мог разобрать слов, — он понял только, что то звучит любимая их песня, которую Они пели там, в палатке. И даже вспомнилось ему, как поют они ее, но не в палатке уже, а в каком-то зале, набитом битком, а на сцене стоит композитор — вернее, композиторша, похожая на маленькую беленькую девочку.
— Что, красиво, дедушка, нравится? — спросил парнишка-таксист, не оборачиваясь, со снисходительностью человека, видавшего виды и поинтереснее.
Дед не расслышал. Он думал: «Вот будут у Юнги каникулы, — возьмем такси, полетим с нею по всем знакомым дорогам. На Мамакан слетаем, попросим лететь низенько, чтобы видны были кривые березки и рыжие озерца, вдоль русла полетим над самой водой, до плотины… Будет погода — оттуда на Камчатку. А что ж?… Чтоб лететь над самым океаном, а по правую руку чтоб стояли дымы над сопками. На ТЭС, Верно, кто-нибудь из знакомых еще живет, там и переночевать можно, сколько лет, сколько зим!.. Возьмем пенсионные с книжки — и слетаем…
Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее близко — застывшие глаза, серые пряди из-под платка, корявые руки. Маленький мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.
— Твой пацанчик, мать? — спросил Володя.
— Мои все убитые, — ответила старуха и взяла мальчика на руки.
Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер и положил на горелую балку у ног старухи. Там стоял уже котелок, полный сахару, лежали пачки концентратов и несколько банок тушенки.
Потом снова дорога вела их.
И когда деревни не стало видно, Володя спросил:
— Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?
— Дойти до Берлина — и вернуться, — ответил он. — Мальчишку разыскать и бабку, если доживет.
А через час начался бой, и Володю убило…
Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.
— Заснул, Дед? — спросил таксист, переключил на автоматику и обернулся. — Москва скоро.
Дед открыл глаза — как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот парнишка-таксист.
Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.
— Что вы на меня так смотрите? — улыбнулся он. — Догадываетесь, откуда музыка, да?
И правда, Дед услышал: где-то совсем рядом играла музыка, хор пел величественное, голосистое, но никакого приемника не видно было.
— Вот он где у меня, вот, — смеялся парнишка и бережно похлопывал себя по груди, — таллинский! — И так как Дед не видел ничего, то расстегнул синюю форменную рубашку и пальцем провел по узкому шраму. — Раз в пять лет на подзарядку ложиться, а пока — хочешь плавай, хочешь ныряй! Здорово? Для подводного спорта — вещь незаменимая!
Дед молчал, и он продолжал воодушевленно:
— Это что! Я слышал, скоро специальные приемнички вшивать будут, чтобы мысли друг друга улавливать, не разговаривая! Понимаете? Говорят, уже испытывают их на добровольцах.
«Нет, показалось, — подумал Дед. — Не похож он на Володю: глупый». И сказал сожалея:
— Наврали тебе, сынок. Зачем, скажи, ученые на такую ерунду станут тратиться? Близкие люди, они без всяких транзисторов, по одному взгляду друг друга понимают. И антенны из ушей не надо высовывать. Вот мы — близнецы были с братом…
— Так то когда было? — ничуть не обижаясь, перебил водитель. — Небось в двадцатом веке? Разве тогда электроника была — одна смехота. А вы говорите!..
Между тем действительно подлетали к Москве.
Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три… нет, пожалуй, четыре года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко, этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько лет потом писали друг другу! Только последнее время замолчали ребята, на письма не отвечают…
Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов, слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам деревьев и первым крышам. Появились светофоры; перед одним пришлось провисеть минут двадцать в ожидании, пока не рассосется пробка.
Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон… Воздушные шары взлетали с крыш и тротуаров — было похоже, будто вверх ногами идет крупный, редкий, разноцветный дождь.
Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: «СЛАВА ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!» Слава! Слава! Слава! — кричали плакаты и транспаранты.
И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. «Слава планетолетчикам! Планетолетчикам слава!» За Октябрьскую площадь пролет был закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше, смотрели Красную площадь по телевизору.
К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому ОНИ поедут.
Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.
У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном стульчике, относящемся к уличному кафе «Первоклашка».
Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок — на нем улыбался планетолетчик в скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот движение замедлилось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
