Что значит быть татарином, когда ты сформировался в Петербурге, в кадетском корпусе? И что значит быть мусульманином, если ты рос в семье, исполняющей обряды только по привычке, а потом вовсе отдалился от религии? Да, арабские молитвы вызубрены наизусть с детства, но они не более чем набор звуков. И всё же переменить веру, как уговаривали доброжелатели-учителя, а потом командиры, было немыслимо. Если вера имеет какое-то значение, она как кожа: в какой родился, в той и умрешь. Не змеи же мы, в самом деле?
За все годы учебы в корпусе, Дворянском полку, артиллерийской школе Девлет ни разу не побывал дома. Семья была многодетная, денег на сантиментальные траты недоставало. Первый раз он наведался в Крым уже в гвардейском мундире, получив подъемные. И поразился, насколько всё в отчем доме показалось ему странным. В Петербург он вернулся с облегчением.
Как ни странно, мусульманство и татарство в гвардии оказались кстати: разномастность придворного офицерства должна была наглядно демонстрировать многоцветие и пышность имперских земель. Карьера потомка крымских ханов вначале складывалась превосходно, тем более что службист он был отличный и артиллерийское дело любил.
Роковой ошибкой стало прошение о переводе в действующую армию, когда на Дунае начались военные действия против турок. Прежний Девлет был честолюбец; как и другие гвардейцы, надеялся выслужить чин, украсить грудь «владимиром», а повезет - так и «георгием». Однако то, что помогало в столице, в армии стало непреодолимой помехой.
Очень скоро, чуть ли не в самый первый день, произошел неприятный казус: командир батареи в беседе с глазу на глаз попросил своего помощника не сотворять намаз на глазах у подчиненных. Это-де смущает солдат, для которых нынешняя война - святая битва христиан с басурманами. Когда Аслан-Гирей не послушался, от него при первой возможности избавились.
Едва высадились союзники, он перевелся из резерва в Севастополь, но здесь было еще тяжелей. О крымских татарах в осажденном городе шла плохая слава - считалось, что они сочувствуют врагу, хотя тех, кто сохранил верность России, было во много раз больше.
Опытных артиллерийских офицеров не хватало, но для штабс-капитана гвардии не нашлось места ни на одной батарее. Еле взяли в пехоту, командиром роты.
По высочайшему указу каждый месяц службы в Севастополе засчитывался за год. Те, кто воевал с начала оса ды и не убыл по ранению, успели подняться на два чина, но Аслан-Гирей все торчал в штабс-капитанах.
Успешное отражение июньского штурма в известной степени было его заслугой: французы поперли напролом, поверив ловко подброшенным сведениям о слабости русских позиций на Корабельной стороне. Обер-квартирмейстер представил своего помощника к ордену Святого Георгия, но начальник штаба генерал Коцебу прямо на прошении изволил начертать шутку: «На что мусульманину крест?»
- Может быть, все-таки окреститесь? Ведь формальность, - сказал Девлету начальник, любивший бравировать вольнодумством. - Какой вы мусульманин? Право, очень облегчили бы себе жизнь.
- В Коране сказано: выбирая дорогу, человек должен идти в гору, а не под гору, - ответил советчику Аслан-Гирей с нарочитой цветистостью (цитату из Корана он выдумал). - Мы не вольны в выборе своего кисмета, и на всё воля Аллаха.
Аллаха так Аллаха - остался без белого крестика.
* * *
Идти было недалеко: по «Корниловскому проспекту» (как называли проход между штабными шатрами) на «Андреевскую» (с одной стороны - склады провиантского ведомства, с другой - бараки и длинные палатки Андреевского госпиталя). Дальше ровными рядами шли украшенные ветками ресторации и плетеные балаганы магазинов («Гостиный двор»), а потом «Земляной город» - хаотичное нагромождение землянок и глинобитных хибар, куда переселились с разбомбленной Южной стороны севастопольские обыватели.
Штабс-капитан свернул много раньше. По вторникам и субботам, если была возможность, он посещал вечера, устраиваемые сестрами Андреевского госпиталя, а нынче был как раз вторник.
Много раз Девлет обещал себе отказаться от этой мучительной привычки. Но, как всякое пагубное пристрастие, она была цепкой. Мужчина, долго находящийся на войне, довольно скоро начинает понимать, что всё лучшее, истинно ценное в жизни связано с женщинами, и, может быть, худшая из мерзостей войны заключается в том, что там нет места прекрасному полу. В самом Севастополе к июлю месяцу женщин не осталось вовсе. В Северном городке были матросские жены и непотребные девки. Дам из общества (а только их с полным основанием следует считать «прекрасным полом») встретить можно было только на госпитальных soirе?e. Шанс свободно бывать там для обычного обер-офицера вроде Аслан-Гирея являлся драгоценной привилегией, и, если б не одно особенное обстоятельство, он посещал бы эти милые вечера с удовольствием: не ради флирта (с его-то рожей!), а просто чтобы посмотреть на милосердных сестер, послушать их мелодичные голоса и хоть немного оттаять сердцем.
Вот с сердцем-то и возникала проблема. Оно не оттаивало и не размягчалось, а наоборот стискивалось и саднило. Бросить надо было эти визиты, бесповоротно.
Правда, три последних раза, включая и сегодняшний, штабс-капитан отправлялся на soirе?e как бы с индульгенцией: не потакая душевной слабости, а по долгу службы.
Восемь дней назад в госпиталь прибыл некто мистер Арчибальд Финк, подданный Северо-Американских Соединенных штатов. Он был из числа иностранных лекарей, поступивших на русскую службу. При острой не хватке врачей военно-медицинское ведомство охотно принимало и щедро оплачивало таких добровольцев. Особенно много приезжало американцев - эта далекая страна, в отличие от Европы, относилась к России с сочувствием. Вероятнее всего, симпатия объяснялась не столько русофильством, сколько застарелой англофобией, но, как говорится, враг моего врага - мой друг.
Лекарь из города Бостона, жители которого некогда устроили англичанам знаменитое чаепитие, попал в поле зрения штабс-капитана по четырем причинам: во-первых, черноволос; во-вторых, тридцати лет от роду; в-третьих, тонкого сложения; в-четвертых, подходящего роста - два аршина и примерно три вершка. В связи со своим англоязычием Финк угодил на особо пристальный учет, а кроме того из подорожной явствовало, что прибыл он из Петербурга. Правда, русского языка американец не знал, но ведь мог и прикидываться?
Чем больше Аслан-Гирей приглядывался к волонтеру, тем меньше тот ему нравился. Возможно потому, что все остальные были прямо-таки без ума от душки-американца. Общительный, улыбчивый, Финк как-то подозрительно быстро, в несколько дней, научился смешно, но понятно лопотать по-русски и обзавелся невероятным количеством знакомств. Даже Агриппина его отличает, а уж Финк не теряется - так подле нее вьюном и крутится.
Не в том дело, всякий раз одергивал себя Девлет, когда мысль сворачивала в эту сторону. Чушь! Лекаришка - несомненный «кандидат», Агриппина же тут совершенно не при чем.
Но едва войдя в просторный шатер, все стенки которого из-за духоты были приподняты, и по привычке отыскав взглядом Иноземцову, штабс-капитан нахмурился. Сердце у него ёкнуло, так что насчет «чуши» был самообман.
Американец откусывал яблоко и говорил что-то веселое. Его зубы казались очень белыми по контрасту с короткой черной бородкой без усов (у нас так никто не выбривается). А Иноземцова слушала и улыбалась. Девлету она никогда не улыбалась, она вообще очень редко улыбалась - а тут пожалуйста!
Что чертов Арчибальд к ней липнет, это неудивительно. Другие сестры похожи на монашек - постнолицые, некрасивые, большинство немолодые. Но даже если б все они были юными красотками, разве может кто-то сравниться с Агриппиной Львовной?
Как обычно, Девлет отошел в темный угол шатра и оттуда, почти невидимый в тени, стал смотреть на Иноземцову. Его б воля - каждый миг жизни только этим и занимался.
Поганый у Аслан-Гирея был кисмет. Как у горбуна Квазимодо из мелодраматического сочинения господина Гюго. Худший из уродов полюбил прекраснейшую из женщин. Притом он был уродом с дополнительным обременением, а она - красавицей на пьедестале безнадежной недоступности.
Агриппина благоговейно лелеет память своего героического супруга, прочие мужчины для нее не существуют. Останься Девлет таким же, как до увечья - все равно не посмел бы подвергнуть эту святую верность испытанию.
И что бы он мог ей предложить? Перейти в ислам и сочетаться с ним мусульманским браком? Невообразимо. Ведь сам же он не смог бы отказаться от веры, в которой вырос, даже ради любви. Кому нужна любовь вероотступника? Предал Бога, предаст и любовь.
Однако кто сказал, что любовь насытившаяся выше любви голодной? Несказанное счастье уже то, что на све те есть Агриппина, что он с нею знаком и что она считает его своим другом. На нее можно смотреть, с ней можно говорить, а потом вспоминать каждый миг общения. Была же у средневекового рыцаря Прекрасная Дама, которой он служил, не помышляя о плотской близости?
