Шуман между тем стал настолько популярным, что к столетию дня рождения Гете, 28 августа 1849, были исполнены сцены из «Фауста» для соло, хора и оркестра сразу в трех городах — Веймаре, Дрездене и Лейпциге. Но уже 31 июля он жаловался на «внезапную болезнь и слухи о холере», и это чувство болезни, как и его постоянный страх заражения, привели к тому, что в первые дни августа в его домашней книге снова стоит запись «Болен».
СУДЬБОНОСНЫЙ ГОРОД ДЮССЕЛЬДОРФ
В ноябре 1849 года Шуман получил от своего друга Фердинанда Гиллера, который был музыкальным директором в Дюссельдорфе, приглашение занять это место, хотя Гиллер очень хорошо знал ограниченные способности Шумана как дирижера. Это предложение позволило ему поменять жизнь свободного художника, связанную с большой неуверенностью, на работу с постоянным доходом. Его решение принять это предложение облегчило то обстоятельство, что просьба предоставить ему освободившееся после отъезда Рихарда Вагнера место в Дрезденской опере, была отклонена. Тем не менее, он оставил окончательное решение до апреля 1850 года, потому что некоторые сведения о Дюссельдорфе «привели его в печальное настроение», В одной старой книге по географии он нашел упоминание о том, что в Дюссельдорфе есть сумасшедший дом. Это напоминало ему о неприятных переживаниях в Максене в 1845 году. В письме к Гиллеру он попытался успокоиться, когда писал: «Может быть, запись неправильная и заведение это просто больница, какие есть в любом городе». Но несмотря на внешнее спокойствие, в затаившемся страхе заметно предчувствие подстерегающей опасности. Как бы извиняясь, он пишет дальше: «Я должен опасаться подобных впечатлений. Музыканты часто живут в мире фантазий, тем скорее их подстерегает несчастье действительности, если оно находится так близко. У меня, по крайней мере, происходит так». Может быть, он беспокоился о своих способностях директора, хотя опыт руководства песенным обществом «Лидертафель» в Дрездене, очевидно, убедило его в обратном, так как он писал: «Именно „Лидертафель“ вселило в меня веру и силы как директора, я думал в своей нервной ипохондрии, что потерял их».
1 сентября 1850 года семья уехала из Дрездена. Однако ни официальный Дрезден, ни музыканты не обмолвились ни одним словом об этом событии. Прибыв в Дюссельдорф, Шуман почувствовал себя так плохо, таким обессиленным, что не был в состоянии присутствовать на торжественном приеме, устроенном в его честь Гиллером. К тому же он почувствовал 14 сентября «ревматизм ноги», который причинял ему ужасные боли. А в остальном его новая деятельность началась счастливо. С радостью он убедился в том, что хор имеет хорошие голоса, а оркестр, вышколенный Мендельсоном и Гиллером, — хорошие творческие возможности. Первый его концерт 24 октября, в котором Клара выступала солисткой и играла клавирный концерт Мендельсона g-Moll, принес бурные аплодисменты. Последующие концерты нашли такой же теплый прием. Василевски, его биограф и тогдашний первый концертмейстер, смог это достоверно подтвердить: «первая часть его деятельности в Дюссельдорфе сопровождалась радостными успехами. Большинство концертов приносили наслаждение». Но очень скоро оказалось, что он не справлялся со своими обязанностями, как дальше рассказывает его концертмейстер: «У Шумана не было способности ни к должности, ни к профессии педагога. У него не было существенных качеств, прежде всего умения разговаривать с людьми, ясно и четко рассказать им о своих замыслах. Он либо не говорил ничего, либо говорил так тихо, что его почти не понимали. Ему не хватало также физической выдержки на посту дирижера, он очень быстро уставал и время от времени должен был отдыхать во время репетиций. И наконец, он не умел общаться с массами». Не надо думать, что Шуман только в Дюссельдорфе стал неспособным дирижером. Письмо скрипача-виртуоза, тогдашнего концертмейстера Лейпцигского Гевандхауза, Фердинанда Давида Феликсу Мендельсону, написанное 10-ю годами раньше, свидетельствует: «Вчера у меня был Шуман и целый час о чем-то молчал, из чего я наконец понял, что он охотно представил бы публике свою Первую симфонию. Я согласился, и он знаком дал понять, что оплатит репетиции, чтобы все было сделано основательно. Он выкурил две сигары, два раза провел рукой по рту, издал какой-то звук, взял шляпу, забыл перчатки, кивнул головой, пошел не в ту дверь, затем в ту — и ушел».
Поэтому неудивительно, что вскоре стало возрастать недовольство хора и оркестра, и концерты постепенно перестали быть такими успешными. Сначала Шуман наслаждался счастьем, и уже 10 октября 1850 года у него возникло «страстное желание писать музыку». В течение нескольких дней, еще до своего первого концерта в театре, он закончил концерт для виолончели и оркестра a-Moll ор. 129, за которым скоро последовала Третья симфония, «Рейнская» Es-Dur ор. 97. Она была написана менее, чем за 2 недели, и ввиду такой напряженной композиторской деятельности он иногда жаловался на зрение. В остальном же чувствовал себя очень хорошо, так что в начале января даже планировал путешествие в Англию. Его настроение начало портиться в марте 1851 года, когда после 8-го концерта появилась отрицательная статья, которая, по слухам, была написана членом музыкального общества. В домашней книге он жаловался на «вечные неприятности», и у него даже появились сомнения в отношении длительного пребывания в Дюссельдорфе. К тому же выяснилось, что в конце марта Клара вновь забеременела, поэтому его планы поехать в Лондон расстроились. Но скоро к нему вернулось хорошее настроение. Уже в «Рейнской симфонии» и в концерте для виолончели чувствуется радостная уверенность и новый подъем жизненной энергии. Его эйфория выразилась в неуемном желании писать музыку. Только в первом дюссельдорфском году, когда он снова обратился к камерной музыке, появились единственные в своем роде «Сказочные картины» для скрипки и фортепьяно ор. 113, две очень оригинальные сонаты для скрипки и фортепьяно ор. 105 и 121, а также третье Трио для фортепьяно, скрипки и виолончели g-Moll ор. 110 и другие композиции, среди них «Три фантастические пьесы» ор. 111. Это тем более странно, что уже с начала 1851 года в его домашней книге встречаются записи «нездоров», «приступ тошноты», «плохое самочувствие», а осенью в письме к Василевски он извинился за долгое молчание из-за «продолжительной нервной болезни». В сентябре произошло первое столкновение с членами музыкального общества Дюссельдорфа, которые были недовольны его концертной программой и концертами. При этом критиковали его прежде всего за безразличие, о котором Василевски, говоря о деятельности Шумана в качестве дирижера, сказал: «Недостаточная способность к профессии дирижера стала более заметной, когда ухудшилось его состояние здоровья. К тому же появилось равнодушие. Все это не дало ему возможности делать то, что он раньше был в состоянии делать». На бурном собрании вечером 6-го сентября Шуман заявил, что не может исполнять возложенные на него обязанности, и попросил отставки, которая, однако, не была принята дирекцией. Он записал в своей домашней книге: «Большие сомнения в отношении будущего», — так как полностью осознал свою неспособность к дирижерскому искусству. Клара же ничего не хотела понять, она настаивала, чтобы муж не оставлял место дирижера ни при каких обстоятельствах.
На втором году пребывания в Дюссельдорфе у него появилось сильное желание писать церковную музыку. Сначала он задумал большую ораторию, в центре которой должна была быть жизнь Мартина Лютера, и знаменитый хорал «Eine feste Burg», наподобие «Реформационной симфонии» Мендельсона. Но план не был реализован. Вместо этого он написал в необычайной спешке, всего за девять дней, в начале 1852 года все наброски для своей мессы c-Moll ор. 147 и за такое же короткое время, с 28 апреля до 8-го мая, второе религиозное произведение — «Реквием» ор. 148. Известно, что Шумана во время сочинения этого произведения мучили представления о смерти и мысли о своем собственном погребении. Из письма, которое Иоганнес Брамс написал Кларе 29 января 1855 года, мы знаем, что она ему рассказывала: «Роберт говорил, что писал реквием, как Моцарт, для себя».
Уже весной 1852 года его состояние, которое в промежутке с 1850 до 1851 года было более или менее стабильным, начало ухудшаться. Вследствие плохого самочувствия, усилившейся бессонницы и признаков начинающейся депрессии он обратился к врачу Адольфу Пфефферу, который рекомендовал ему, очевидно, полный покой, так как за четыре недели он не написал ни единой ноты. 6-го апреля начался «ужасный ревматизм», который длился несколько недель. Это была, по всей видимости, подагра. Возможно, что все его жалобы на «ревматизм», которые продолжались лишь короткое время, были того же происхождения. В то время в нем зрел план собрать все, что было написано о музыке от Гомера и издать «Поэтический сад». Это доказывает, что для его внутренней стабилизации кроме музыки была необходима поэзия.
