Ввиду усиливающегося психоза он начал уговаривать Клару уехать от него из-за боязни, что что-нибудь сделает с ней. По этому поводу она написала: «Ночами у него были моменты, когда он меня уговаривал уйти от него, потому что он может причинить мне страдания. Я уходила на несколько минут, чтобы успокоить его, и когда возвращалась, все было хорошо. Он часто жаловался на то, что у него шевелятся мозги и утверждал, что скоро умрет, прощался со мной, давал различные распоряжения в отношении денег, композиций. В воскресенье 26-го настроение у него было немного лучше, он даже сыграл господину Дитриху с большим вдохновением сонату молодого музыканта Мартина Кона. Но затем все изменилось. За ужином он очень торопливо ел. Вдруг в полдесятого встал с дивана, потребовал одежду и сказал, что ему нужно в психиатрическую больницу, так как он не в своем уме и не может знать, что сделает ночью. Я послала за доктором Беккером. Роберт приготовил себе все, что он хотел взять с собой: часы, деньги, нотную бумагу, перья, сигары, все четко продумано, Когда я спросила: „Роберт, ты хочешь оставить жену и детей?“, он ответил: „Это ненадолго. Я скоро вернусь здоровым“. Доктор Беккер уговаривал его лечь в постель и подождать до утра. Мне он не разрешил оставаться с ним, я должна была привести санитара, сама конечно же, осталась в соседней комнате».
Шуман смирился с этим решением, разговаривал с санитаром Бремером, почитал журналы и, наконец, уснул. Клара попросила свою подругу Элизу Юнге провести у нее ночь. На следующее утро она попыталась отговорить мужа от вчерашней затеи, но он был в такой «меланхолии, что трудно описать. Когда я дотронулась до него, он сказал: „Ах, Клара, я не достоин твоей любви“. И это сказал он, на которого я всегда смотрела с глубочайшим почтением. Ах, никакие уговоры не помогли». Так как его бред продолжался уже две недели, и он накануне сам выразил желание лечиться в психиатрической больнице, поздним утром состоялся консилиум, на который Клара пригласила доктора Хазенклевера и Альберта Дитриха, дирижера и композитора, друга Шумана. 12-летняя дочь Мария должна была оставаться возле отца, который переписывал вариации начисто. Когда он вышел из комнаты и пошел в спальню, Мария подумала, что он тут же вернется. Если он несколько дней до этого просил Клару оставить его, выражая опасения, что переполняющая его агрессия может обратиться против нее, то теперь эта агрессивность, которая не находила выхода, обратилась против него самого. Он незаметно выскользнул из дома и побежал в халате и домашних туфлях под проливным дождем к мосту через Рейн. На середине моста он бросился в ледяные волны. Как писал Рупперт Беккер в своем дневнике «Шумана, к счастью, видели, когда он подошел к мосту. У него не было денег, и он оставил в залог свой носовой платок. Его заметили также рыбаки. Они взяли лодку и сразу же вытащили его». Как говорили позже, после того как его втащили в лодку, он снова прыгнул в реку, но его спасли, несмотря на отчаянное сопротивление. Перед прыжком он бросил в волны свое обручальное кольцо. На листке бумаги, найденном позже, он написал: «Дорогая Клара, я брошу свое кольцо в Рейн, сделай и ты то же самое, оба кольца соединятся там». Проходившие мимо люди узнали Шумана. Его быстро принесли домой. Он закрыл лицо обеими руками от взглядов зевак и собравшихся в этот вечер карнавального шествия людей. Через несколько дней, которые он провел за письменным столом, его непрерывно охраняли два санитара. Клара, по совету врачей, должна была покинуть дом. Она поселилась на некоторое время у своей подруги Розалии Лезер. Так как Шуман ежедневно торопил врачей и настаивал на том, чтобы его поместили в больницу, его решили определить в частную клинику к знакомому психиатру доктору Францу Рихарцу в Эндених, пригород Бонна. После некоторого сопротивления Клара с тяжелым сердцем согласилась. В ее записях говорится: «Суббота 4-го марта наступила. О, Боже, экипаж стоял уже у двери. Роберт одевался в большой спешке, сел с Хазенклевером и двумя санитарами в экипаж, не спросил ни обо мне, ни о детях. Я дала доктору Хазенклеверу букет цветов для него, который он передал Роберту в пути. Роберт долго держал его в руке, затем вдруг понюхал и с улыбкой положил его в руку Хазенклевера. Позже он каждому подарил по цветку. Вечером один санитар вернулся из Эндениха и привез мне сообщение, что Роберт доехал благополучно». Только через два с половиной года она снова увидит его.
СМЕРТЬ В КЛИНИКЕ
Чтобы понять поведение Клары после отъезда супруга, надо знать, что в то время в клинике доктора Рихарда пациентов лечили по методу англичанина Джона Конолли «No restraint». Высшим принципом этого метода была абсолютная защита душевнобольного, который не мог быть привлечен к ответственности за содеянное, и вообще не должен подвергаться принуждению или насилию. В Германии в середине прошлого столетия был известный психиатр и ученый Вильгельм Гризенгер, который выступал за гуманное отношение к душевнобольным. Большинство людей сегодня не имеют представления, в каких жестоких и нечеловеческих условиях лечили этих больных раньше. После XV века душевную болезнь приписывали внешним силам. Ее рассматривали как одержимость злыми духами или демонами. В середине века определяющее влияние на отношение населения к душевной болезни оказывала церковь. Жан Этьен Эскироль, французский предшественник психиатрии, в первой половине прошлого столетия описал тогдашнюю ситуацию следующим образом: «Несчастья больных возрастают, их мучают ужасные представления. Они рвут свою одежду, заползают в безлюдные места, плутают на кладбищах и кричат, что находятся во власти демона». Так случилось, что в XV веке этими больными занимались не врачи, а теологи. Будучи убежденными в существовании демонов, инквизиторы, церковные педанты в слепом фанатизме приговаривали тысячи беспомощных душевнобольных во всей Европе к сожжению. Даже знаменитые врачи, такие как Амбруа Паре, отец французской хирургии, верил в существование демонов. Поэтому неудивительно, что в XVIII веке любимым занятием скучающих богатых бездельников во время прогулок по Лондону было посещение знаменитой психиатрической лечебницы в госпитале Бедлам, основанной Генрихом VIII в 1547 году, чтобы позабавиться видом этих несчастных людей. Каким ужасным было их положение еще в начале XX-го века, особенно впечатляюще описывает Эскироль: «Я видел их голыми и покрытыми тряпками. У них была только солома на каменном полу для защиты от холода. Кормили их очень плохо, им не хватало ни воздуха, чтобы дышать, ни воды, чтобы утолить жажду, ни самых необходимых вещей. Их охраняли настоящие жестокие тюремщики. Я видел их в узких, грязных и вонючих перегородках без света и воздуха. Они были прикованы в пещерах, в которые не запрут даже дикое животное, а правительства в столицах считают это роскошью. Лежа в своих экскрементах, покрытые насекомыми, они остаются прикованными иногда всю жизнь». Даже если кое-где и лечили душевнобольных, то это лечение не представляло собой ничего другого, кроме жестоких мучений. Так, больных, если, они что-нибудь натворили, заставляли очень долго стоять или привязывали к вращающемуся стулу и вращали до тех пор, пока больной не вырвет. Другие «лечили» часами ледяным душем, не останавливались и перед насильственной кастрацией. Даже серьезные врачи оставались относительно спокойными к этим методам, и это было связано с религиозным представлением XV столетия о том, что душевнобольной должен нести справедливое наказание за содеянные грехи, в том числе за сексуальные отклонения или самоудовлетворение. И Шуман перед отправлением в клинику в психиатрическом бреду утверждал, что он должен искупить свои грехи. Поэтому можно только восхищаться смелыми борцами за человеческое обращение с душевнобольными и радикальное освобождение от представлений, что безумие исходит от демонов и чертей.
То, что к таким врачам принадлежал доктор Франц Рихарц, который основал клинику в Энденихе, было счастьем для Роберта Шумана. Его не только комфортабельно разместили в двух комнатах второго этажа, где было даже фортепьяно, он мог свободно ходить и в сопровождении двух санитаров совершать длительные прогулки за пределы клиники. Но одно требование было принципом метода «No restraint», с которым были все согласны — полная изоляция душевнобольных от ближайших родственников. Это объяснялось тем, что после посещения членов семьи больные часто становились беспокойными и агрессивными. И Кларе не было разрешено посещать мужа, в то время как его друзья, Йоахим и Брамс, в любое время получали разрешение на посещение, хотя и они иногда, в зависимости от состояния Шумана, довольствовались лишь взглядом в окно или смотровую щель.
Как мы знаем от доктора Петерса, который как ассистент доктора Рихарца принял руководство клиникой вследствие прогрессирующей глухоты последнего, и от племянника доктора Рихарца, студента, а позже тайного советника доктора Бернарда Эбеке, Шуман в первые дни был часто агрессивным и нередко нападал на своих санитаров. Вообще его состояние менялось часто. Доктор Петерс сообщал 20-го марта: «Общее состояние лучше, часто мучают страхи, тогда он ходит по комнате, а иногда становится на колени и ломает руки». Через несколько месяцев состояние Шумана несколько улучшилось, а его агрессивность пропала совсем. С радостью Клара получила 8-го июня известие: «Роберт был спокоен, без слуховых нарушений, без страха, говорил не сумбурно и задал несколько вопросов, которые доказывают, что он начинает вспоминать прошлое». В августе, как сообщил врач, Шуман переписал несколько песен из пенсионного сборника Шерера, он также выразил желание прогуляться. После посещения ботанического сада и естественно-исторического музея в Попельсдорфе он высказал восхищение увиденным. Он давал осмысленные ответы; когда его спросили, что он видел во время посещения боннского кладбища, он рассказал о могилах Нибура и Шиллера. Но дальше он повел себя очень странно. Однажды, когда пил вино, он вдруг перестал пить и, думая что в вине яд, вылил остатки на пол. Или он целый день писал едва разборчивым почерком предложения типа: «Роберт Шуман — почетный член неба».
