Другое событие, которое дало повод к враждебным спекуляциям, произошло 30 августа 1853 года. После почти «нескончаемой оргии», когда Шуман вместе с приехавшим в гости Йозефом Йоахимом более двух дней играл камерную музыку, он почувствовал вечером «слабость слуха». Так как она продолжалась недолго, то едва ли была вызвана неврологической причиной, как предположил психиатр Филипп Андрэ, скорее это было перенапряжение вследствие слишком долгого и экзальтированного восприятия музыки. С восторгом он сделал запись в домашней книге о необычной игре на скрипке своего друга: «Йоахим чудесно», «Йоахим очаровательно». Каким возбужденным и радостным он был в эти часы, свидетельствует его почерк, который в этот день был более торопливым и неразборчивым, чем обычно. Доказательством того, что «слабость слуха» не имела неврологического происхождения, является тот факт, что Шуман без труда в качестве сюрприза Кларе к дню рождения 13 сентября в течение нескольких дней закончил интродукцию и аллегро d-Moll для фортепьяно и оркестра ор. 134, а также фантазию C-Dur для скрипки и оркестра или фортепьяно ор. 131 для своего друга Йоахима.
Вместе с Йоахимом в жизнь Шумана вошел один человек, чтобы, хоть и на короткое время, осчастливить его своей дружбой. 30 сентября 1853 года в домашней книге записано коротко: «Господин Брамс из Гамбурга». Очарованный его гениальным даром пианиста и композитора, Шуман, после того как 10 дней знакомился с творчеством Брамса, прежде всего с его сонатой fis-Moll, взялся еще раз за перо и в своей ставшей знаменитой статье «Новые пути» восторженными словами объявил всему миру о новом величайшем композиторе Германии как о мессии: «И он пришел, молодой, у его колыбели стояли грации и герои. Его зовут Иоганнес Брамс». Клара также восхищалась этим гениальным и необыкновенно красивым юношей с почти девичьим лицом. На этом месте, забегая вперед, необходимо сказать, что внук Роберта Шумана, Альберт, подозревал, что отцом последнего сына Клары — Феликса, который родился 11 июня 1854 года, был Брамс. Судя по дате рождения ребенка, такое утверждение можно считать абсурдным. В недавно найденном письме Брамса к своему другу Йоахиму за неделю до рождения Феликса, он решительно выступал против такого утверждения. Кроме того, любое подозрение в отцовстве Брамса исключается уже потому, что Роберт и Клара, как записано в домашней книге, за четыре недели до появления Брамса из Гамбурга имели супружеский контакт семь раз, и 3-го октября, ровно через три дня после первого приезда Брамса, в доме Шуманов уже знали о новой беременности Клары, что также было записано в домашней книге. Однако странным кажется появление в это время враждебности по отношению к Кларе со стороны мужа. Он иногда начинал со злостью критиковать ее, что, по-видимому, было связано с началом его психоза. Так, однажды он публично передал клавирную партию своего квинтета, которую всегда играла Клара, Юлиусу Таушу со словами: «Играйте Вы, мужчина это может сделать лучше». Подобным образом он запретил ей помогать ему советами и поддерживать во время репетиций. Но с ноября 1853 года в этом не было необходимости. Уже в течение долгого времени музыканты заметили, что Шуман во время дирижирования ведет себя как-то странно. Часто случалось, что он вдруг забывал все вокруг, сидел погруженный в себя с отсутствующим взглядом, что по понятным причинам создавало трудности членам оркестра. Странными были и его замечания, например, немотивированно замедлить темп и др. Очевидно он настолько был погружен в свой внутренний мир, в мир звуковых представлений, что часто и не пытался сравнить возникшую в его фантазии картину с действительной звуковой формой. Мы знаем, что в это время Шуман с восторгом фантазировал на расстроенном фортепьяно, и фальшивые звуки ему ничуть не мешали. «Его движения были замедленными, как и речь, что бросалось в глаза окружающим. В его осанке была какая-то подавленность; и в общении с другими, несмотря на приветливость, чувствовалась апатия», — писал Василевски.
Из-за всех этих трудностей он, конечно, как дирижер должен был потерпеть фиаско. Кроме того, Шуман был сильно близорук. Трудно сказать, какую роль сыграл этот фактор. В характеристике доктора Рейтера от 1841 года говорится, что «господин Шуман уже в юношеские годы… был близоруким». Например, отказ от приглашения гамбургского устроителя концерта дирижировать своей симфонией cl-Moll в 1842 году он обосновал такими словами: «Я так близорук, что не вижу ни одной ноты, ни одного музыканта. Я должен купить очки, прежде чем дирижировать». Возможно это было преувеличением, которым он хотел скрыть свой страх перед общественным выступлением. Однако близорукость должна была сильно мешать ему дирижировать. Странно, но он всю жизнь отказывался от очков и носил исключительно лорнет.
После концерта 27 октября 1853 года концертный комитет решил передать Таушу должность музыкального директора, а Шуман должен был дирижировать только своими собственными произведениями. Когда ему 7 ноября сообщили об этом решении, он назвал это «бесстыдством» и решил совсем не появляться на концерте, назначенном на 10 ноября, после чего наступил решительный разрыв. Однако отрешение от должности ничего не изменило, он формально оставался на посту музыкального директора до осени 1854 года. Это привело к тому, что появились первые признаки тяжелого психоза. После «ультимативного письма музыкальному обществу и господину Таушу», которое он отправил 19 ноября, и в котором высказал кажущиеся в высшей степени параноидальными обвинения, он два дня спустя написал Йоахиму странное письмо, в котором обратился к нему так: «Дорогой боевой товарищ, после того как я на прошлой неделе послал в лагерь противника 20-ти фунтовые заряды, наступило некоторое затишье. Еще вчера я слышал, что другой боевой товарищ тайно приставлен, чтобы взорвать меня миной. Я сказал ему об этом, на что названный товарищ ответил выражением своего лица, что он лучше взорвет их. Разве это не весело? Но если Вам что-нибудь известно о заговоре, я охотно хотел бы знать об этом. Я всегда прихожу в хорошее настроение, когда Вам пишу. Вы для меня, как врач».
От суматошных событий последних дней у него внутри все кипело от ярости. Тем более удивительно, что при таких обстоятельствах он мог еще заниматься творческой работой. Менее чем за две недели он написал концерт для скрипки d-Moll, который Иегуди Менухин назвал «недостающим звеном» между концертами Бетховена и Брамса, и который до 1836 года считался утерянным. По высказываниям Евгении Шуман, последней живой свидетельницы, этот концерт по желанию Клары никогда не должен был исполняться на публике, и рукопись якобы была уничтожена. По компетентному мнению Иегуди Менухина, этот концерт — настоящий романтический и свежий Шуман, без какого-либо следа болезни. Менухин предполагал, что содержащиеся в нем гармонии, которые не могут удивить наш слух сегодня, в то время были неслыханными и могли быть неверно восприняты. Кроме этого концерта Шуман написал «Сказочные повествования» для кларнета (или скрипки), виолы и фортепьяно ор. 132 и последнее произведение «Утренние песни» ор. 133 с посвящением Диотиме — героине душевнобольного Гальдерлина. Удивительно, в музыкальном стиле этих композиций чувствуется стиль Брамса. С «Утренними песнями» он вернулся к своему любимому фортепьяно, чтобы ему, как близкому другу, передать свое последнее послание. Еще никогда для фортепьяно не было написано загадочное «прости».
24 ноября супружеская чета Шуманов отправилась в четырехнедельное концертное турне в Голландию. Они пережили триумф. Голландская публика принимала их восторженно, они были приняты даже королевским двором. Во время игры Клары сведущий в музыке король спросил Шумана: «А Вы тоже музыкант?» Ввиду таких успехов он теперь уже не обижался на подобные вопросы. Уставшие, под впечатлением успеха, примирившиеся с судьбой, 22 декабря они вернулись в Дюссельдорф, где отпраздновали сочельник в кругу своих детей — последний, на котором их отец был вместе с ними. 3-го января 1854 года Шуман записал: «Каталог закопчен и отослан». Речь шла о списке всех написанных до сих пор композиций, которые он посчитал необходимым издать, и в которых, как и в «Поэтическом саду», нет ни намека на душевную болезнь, ни из-за почерка, ни из-за формулировок комментариев. Иногда его настроение было эйфорическим, как следует из письма Йоахиму от 6 января, о чем Клара писала в своем дневнике: «Роберт такой веселый, что и я по-настоящему веселюсь, глядя на него». Такое же веселое настроение было у него во время праздника, устроенного его друзьями Йоахимом и Брамсом в Ганновере. Туда они поехали 18 января. Триумф, с которым его там принимали, заставил его забыть все горечи Дюссельдорфа. Всегда молчаливый и робкий, он совершенно раскованно, по рассказам очевидцев, занимал все общество имитацией голосов и другими шутками.
