Папа приезжал, но редко, и был таким веселым, радостным, а после санатория, кажется, он стал часто задерживаться на работе. Маме это не нравилось. Они ссорились редко, а тут… и даже не ссора, ссор Софья не помнит, но напряженное тяжелое молчание, которое Софья ощущала остро.
Она сбегала из дому, благо Лялька имелась.
Лялька же тогда и сказала важно:
– Разведутся.
– Что? – возмутилась Софья. Нет, подруге своей она верила почти как себе, а местами и больше, чем себе, но вот развод…
Страшное слово. В Софьином классе были трое, у кого родители развелись. Софья как-то не думала, каково это.
– Разведутся, – Лялька повторила это и карамельку за щеку сунула. – Вот увидишь.
– Почему?
– Потому. Твой папаша любовницу нашел. И к ней жить уйдет. Вчера баба Нюра это сказала. А она все обо всех знает, она их вместе видела.
– Может, не любовница, а… – Софья не очень хорошо представляла себе, кто такая любовница, но отчаянно не желала верить, что у отца она появилась. Хотя, конечно, баба Нюра – это аргумент.
– Любовница. Мамка тоже сказала, что мужики на молоденьких ведутся… и вообще козлы…
Развода не последовало. Было несколько дней тяжелой тишины, в которой родители перестали замечать Софью, а она радовалась, потому что было страшно.
Иррациональный детский страх. Мама, которая закрывается в ванной подолгу, а выходит с красными глазами. И суп пересаливает. Но Софья все равно ест, и папа ест. За столом молчание.
Мама трогает ласточку, хмурится, забывает проверить уроки. И ладно, Софья давно уже взрослая, сама справится.
– А… – Она решилась подойти к папе. – А если вы разведетесь, то с кем я жить буду?
Он вздрогнул, а потом схватил куртку и вышел, только дверь громко хлопнула, оглушая. Софья расплакалась, только никто не пришел утешать. И правильно, она виновата. Отец вернулся спустя час, с огромным букетом роз и коробкой конфет, с огромной куклой, которую сунул Софье, сказав:
– Иди, дорогая, погуляй…
Она ушла, а когда вернулась, то оказалось, что мама веселая, радостная. И пирог печет. А папа сидит на кухне, наблюдает. Как когда-то.
– Сонечка! – воскликнула мама, поцеловав ее в щеку. – Послезавтра мы едем в Петербург…
И поездка запомнилась. И возвращение. Значит, не лгал Василий. Впрочем, зачем ему лгать? Незачем.
– Хорошо, – уже уверенней повторила она, пусть это согласие и далось непросто. – Допустим… допустим, папа и вправду был ее любовником… но он не убивал! Ты же понял, что он не убивал.
Кулаки сжались. Софья поняла, что еще немного, и бросится на Ваську, который, наверное, тоже это понял и на всякий случай отодвинулся.
– Тогда зачем я здесь?
– Затем, – Васька посмотрел в глаза, – что так надо. Я должен был собрать всех. Иначе не получилось бы.
Он положил ласточку на стол.
– Вот. Когда все закончится, я отдам ее тебе.
– Не надо!
Софья не нуждается в таких весьма сомнительного свойства подарках.
– Надо. Мне кажется, они должны быть вместе…
Ласточка смотрела на Софью сапфировым глазом.
– Все равно не понимаю, – это заговорил Стас, о присутствии которого Софья, честно говоря, успела забыть. – Ты знаешь, кто это сделал?
– Еще нет, но… знаешь, получается парадоксальная ситуация. Каждому известно кое-что о том дне, но он молчит. Из страха, из выгоды… или просто потому, что считает это не своим делом. А если бы заговорили, все бы выяснилось еще тогда. Смотри, есть Марго, которая чуяла неладное и предпочла убраться, Ника, видевшая в тот день Анну…
– Ее туфли.
– Ее туфли, – согласился Василий. – Но в такие совпадения я не верю. Есть Толик, который тоже что-то да знает, но молчит. Он мне намекнул, что готов поделиться информацией. Сто штук попросил. Не рублей.
– Сколько?!
Васька лишь руками развел, мол, жадность человеческая не имеет границ.
– Есть Машка, которой наши девицы спокойно доверяли свои тайны, потому как Машка умела молчать. Думаю, она и сейчас кое-что знает, правда, сама не представляет, что… Есть братец Анны… и был ее любовник…
– И я, – добавила Софья.
– И ты. Точнее, твоя ласточка… ты не могла бы сделать так, чтобы за ужином ее увидели?
– Нет, – Стас ответил раньше, чем Софья открыла рот. – Вась, всему есть свой предел. Нельзя ее так подставлять!
– Я не подставляю. Я просто хочу немного подтолкнуть события.
– Нет.
– Да, Стас, – Васька взял Софью за руку. – Вам тоже это надо, чтобы получить свободу…
– Я свободна.
– Неужели? – Он смотрел в глаза, и собственные его, светло-серые, прозрачные почти, слезились. – Вы верите в посмертные проклятия? В судьбу? Нет? Ладно, я тоже не верю. Но я знаю, что, пока убийца не пойман, мне не знать покоя. Я не смогу забыть ее. И не сумею жить обычной жизнью. Не отпустит меня Анна, судьба, но…
– Васька, прекрати!
– Я согласна, – сглотнув, ответила Софья.
Она и вправду была согласна. Странная у него логика, но… от Софьи многого не потребуют. Всего-то выйти к ужину, ласточку показать. И ее ведь охранять будут. Тот же Стас не отойдет ни на шаг, по глазам видно. Васька опять же… И вообще, может статься, что ласточка ничего не значит.
А если значит, то после этой истории Софья вернется домой.
Заживет той самой обыкновенной жизнью, в которой, быть может, сумеет стать счастливой.
– Васька, ты…
– Я, Стас, я… – Василий прищурился. – Ты сам говорил, что пора с этим делом завязывать. Стас, я думаю, он готовится снова убить.
– Что?
– Я же говорил, Толик приходил ко мне с предложением. Он жадный и не очень умный, думаю, он не только с меня поиметь пытался. Сам понимаешь, что с шантажистами бывает… не то чтобы Толик мне особо дорог, скотина он тупая, но… смерти все-таки не заслужил.
– И ты…
Стас вскочил, стиснув голову руками.
– Ты… собираешься…
– Машка тоже под ударом. А трое мертвецов в одном доме – подозрительно. Я думаю, он попытается совместить… убрать эту пару, но заодно повесить на Толика свои грехи…
– А я? – Софья стиснула ласточку в кулаке.
– А ты ему нужна. Точнее, не ты, а твоя ласточка… И если я все правильно рассчитал, то к тебе он явится первой.
– Спасибо, ты меня очень утешил.
– Не за что, – Васька провел ладонью по бритой голове. – Не бойся, Соня. Мы тебя защитим.
Ей бы такую уверенность.
– Но с чего ты взял, что ему нужна ласточка? – спросил Стас и, подойдя сзади, Софью обнял.
– С того, что после Анниной смерти у меня все про ласточку спрашивали… она ему нужна.
Ребенок родился темноволосым и темноглазым.
– Еще поменяется, – несколько неуверенно произнесла Аглая Никифоровна, принимая девочку. – Дети меняются…
Петюня, оскорбленно поджав губы, кивнул. Он сам не знал, что больше его расстроило: неверность супруги, каковой имелось вящее доказательство, или то, что супруга эта не спешила виниться. Напротив, взяв ребенка на руки, она курлыкала что-то ему, выглядя при этом совершенно счастливой, а Петюню будто бы и не замечала. Впрочем, все последние полгода она его будто бы и не замечала, а он и радовался, списывая подобный ее настрой на тяготы беременности. И тяготам этим, избавлявшим его, Петюню, от необходимости играть в заботливого супруга, он весьма радовался. Но теперь…
Аглая Никифоровна тихонечко вышла, решив, что не дело это – молодым мешать.
– Что скажешь? – спросил Петюня, встав у окна.
На жену он не глядел принципиально и жалел, что не может устроить скандал, поелику Михайло Илларионович скорее выставит из особняка Петюню, чем Надьку с ее выродком.
– А что ты хочешь услышать?
– Правду.
– Зачем тебе правда, Петюня? – поинтересовалась Надежда сухо. – Ты ведь к иному привык… Но если правду, то… да, это не твой ребенок.
– Ты мне изменила!
– Как и ты мне…
– Неправда!
– Неужели? Скажи, что тебя с Машкой связывало… или вот с Оленькой? Думаешь, что раз я беременна, то сразу и слепа, и глупа стала?
Он не ответил. Да, Машка… Машка – это прошлое, столь давнее, что Петюня с превеликим удовольствием от него открестился. Что же до Оленьки, то… все ложь!
Нет, Петюня был бы не против, но, к превеликому Оленькиному огорчению, он прекрасно понимал, чем этакий роман чреват, проблем от него будет больше, чем прибытку… Но нельзя сказать, чтобы Петюня хранил супруге верность. Случались у него случайные связи, все ж таки он был мужчиной видным, особенно теперь, когда благодаря деньгам Михайло Илларионовича приоделся, обзавелся коллекцией запонок и шейных платков, ботинок итальянских, тросточек и даже лорнетом.
Но дело-то не в связях, дело в обмане.
– Изменяешь, – с непонятным удовлетворением произнесла Надька, которой полагалось бы плакать и умолять супруга о пощаде, однако она, сухолицая, встрепанная и красная, не собиралась ни плакать, ни умолять. Напротив, смотрела строго, с насмешкой.
