— Потом, — ответил я. — Кузьмич, дорогой, погибаю. Извини. Я побежал.
На улице мне пришлось поднять воротник и потуже задернуть молнию куртки. Вот тебе и апрель, месяц нежной зелени… Туман доедал снег всю ночь, но так и не управился к утру. Сопливый призрак гриппа назойливо витал над сонной толпой в троллейбусе.
На полпути в прокуратуру я сообразил, что, проснувшись, мне первым делом следовало бы позвонить Сабине и сообщить Домушнику о том, что я слышал вчера вечером. По крайней мере было бы с кем разделить ответственность. Но я не сделал этого, потому что и сам не был вполне уверен в реальности услышанного.
Это могло оказаться все что угодно — наводки, шорохи сквозняков в лопастях кондиционера, отзвуки соседских шагов…
Стоп, сказал я себе. Какие такие шаги? Справа от двадцать третьей — Сабина, снизу — ваш покорный слуга, сверху… А кто, собственно, у нас сверху?
Именно этот вопрос я и обязан был задать Кузьмичу. Кто-кто, а уж он наверняка и видел, и запомнил нового жильца, а по умению в двух словах дать исчерпывающую и ядовитую характеристику старику равных нет.
Решив, что Кузьмич никуда не денется, а Сабина, судя по тому, что Домушник покинул дом, провела ночь спокойно, я вошел в серое здание на бывшей улице Народных комиссаров и поднялся на третий. Лицо у меня было бесстрастным и деловитым, как у прожженного лондонского стряпчего, однако я достоверно знал что Гаврюшенко неминуемо сдерет с меня шкуру. И произойдет это в ближайшие четверть часа.
Так оно и вышло, и до половины второго я горбатился над клавиатурой, загоняя в компьютер всякого рода бумажный мусор, а в промежутках пытался разнюхать, кого же все-таки взяли по делу Дровосека.
Это оказалось посложнее бинома Ньютона. Информация о подозреваемом была заблокирована со всех сторон, и даже место его содержания было окутано таким мраком, будто загребли не обычного отечественного маньяка, а как минимум Железную Маску.
Потолкавшись в курилке и наслушавшись трепа, а затем сопоставив жалкие крупицы истины, которые удалось выудить, я пришел к выводу, что вопреки фанфарам с этим типом что-то не очень клеится. Знаем мы эти штучки. Когда следствие зашло в тупик, подняли банки данных, раскопали среди проходивших по тем или иным серьезным делам фигуранта, который был замечен в намерении чего-то кому-то оттяпать, а теперь, заполучив его, чешут в затылках, как бы выколотить из него «сознанку».
То-то Гаврюшенко матерится сверх обычного и сидит у себя мрачнее тучи, когда следовало бы ходить именинником.
Единственное, что удалось выяснить достоверно, — следователь Трикоз никакого отношения к задержанию и получению информации о подозреваемом не имел и впредь иметь не будет, так как в понедельник отправлен в командировку в Ростов по совершенно другому делу. А это означало, что показания Сабины не сыграли никакой роли в ходе расследования, и одному Аллаху известно, хорошо это или плохо. Скорее всего протокол мирно покоится в ящике рабочего стола Трикоза, и помнит ли о нем задерганный Гаврюшенко — еще вопрос.
В половине второго, сочтя, что довольно послужил отечеству, я бесшумно слинял, наказав своей трудолюбивой однокурснице Люське отвечать на расспросы, что, мол, побежал перекусить и вот-вот вернется. Часов до четырех эта липа сгодится, а там и конец рабочего дня.
Когда я, не опоздав ни на минуту, вкатился в подъезд, Кузьмич меня положительно изумил. Впервые я видел его в таком виде на посту. Не сказать чтобы и раньше обходилось без греха, но это было нечто экстраординарное. Язык у него заплетался, он нес какую-то ахинею, а временами порывался исполнить любимую песню своей молодости. Это почему-то оказалась «Гляжу как безумный на черную шаль».
Я заглянул за барьер — в бутылке «Черносмородиновой» оставалось на два пальца. Доза явно превышала возможности Кузьмича. Собственной рукой я лишил себя источника достоверной информации. Однако жалеть об этом было поздно. Обняв старика за поясницу, я вывел его на воздух, застегнул бушлат, покрепче нахлобучил на седые вихры офицерский треух и вручил сумку, в которой тот приносил еду. Время, слава Богу, было самое спокойное, поэтому вся эта сцена шла при пустом зале. Затем я повернул Кузьмича лицом к его пятиэтажке, после чего ему оставалось только благополучно пересечь двор, и сказал: «Поехали!»
— С-стоп! — твердо произнес мой сменщик разворачиваясь. — Ты мне вот что скажи… Ты с этой… с собакой… сегодня выходил?
Я вздохнул. Вот оно. Началось.
— Нет, — сказал я. — Чего не было, того не было.
— А х-хто выходил?
— Ну, — замялся я. — Мне откуда знать?
— Как это — откуда? — ехидно прицелился мутным глазом Кузьмич. — Чья собака?
— Допустим, — сказал я. — И что тебя беспокоит?
— Со Степаном гуляла дама. И я эту даму где-то реально видел. Так?
Все было ясно. Старик заметил Сабину, тут его и перемкнуло. Интересно, прикладываться он начал до или после этого видения?
— Само собой, — кивнул я. — Все нормально, Кузьмич. Это одна моя родственница. Дальняя.
— Ага, — согласился он без особого энтузиазма. — Вот и смотрю — знакомая личность. И все равно, где-то я не понимаю…
Тут он перескочил на каких-то слесарей, попутно выяснилось, что «родственница» выходила уже дважды, — и вдруг сник, махнул рукой и поплелся прямиком через двор, загребая сапогами. Как я мог ему объяснить, кого он видел, если он сам себе не поверил?
Я вернулся на пост, снял трубку домофона и набрал на пульте 0-24.
Сабина откликнулась сразу, будто дежурила в прихожей.
Поздоровавшись, я поинтересовался, как идут дела, и получил исчерпывающий ответ. Старший лейтенант убыл в седьмом часу, оставив телефон инженера из ЖЭКа. Велел позвонить, сослаться на него и вызвать кого-нибудь, кто заменит замки в тамбуре и в квартире. «Вот они, Кузьмичевы слесаря», — ухмыльнулся я и стал слушать дальше. В девять она позвонила, парни пришли в десять, за полтора часа все сделали и даже прибрали за собой, немало удивив этим Сабину. «Все-таки милиция у нас — страшная сила», — заметила она ядовито, из чего я заключил, что большая часть ночи у Домушника и Сабины прошла в беседах.
— Да! — вдруг воскликнула она. — Знаете, Егор, он все-таки позвонил!
— Кто? — спросил я, хотя мог бы и сам догадаться. Кому же еще?
— Зеленое пальто.
— Чего он хочет?
— Расскажу, — пообещала Сабина. — Интересный господин. Уже вежливый.
Моему зятю не позавидуешь. В восемь я выйду со Степаном, и мы поговорим. Но не это меня беспокоит…
Я насторожился:
— Что-нибудь еще?
— Ничего существенного. Нервы шалят. Вечером мы все это обсудим.
Нервы! Эта женщина продолжала меня удивлять. После всего, что случилось, у нее, понимаете ли, пошаливают нервы. Другой бы давно сидел в палате с пробковыми стенками.
— Разумеется, — сказал я, и Сабина положила трубку.
Тут было что обсудить. Вопрос о том, кого Павел Николаевич Романов отправил в крематорий вместо тещи, так и оставался открытым. И шансов получить внятный ответ практически не было. Павлуша далеко, а те, кому он заплатил за весь этот загробный спектакль, будут молчать. Мало ли «бесхоза» в любом морге… Дело, в сущности, нехитрое. Странно другое: действовал он таким образом, будто и сам верил в гибель Сабины на все сто. А это уже радикально меняло ситуацию.
Я вспомнил, как наш преподаватель криминалистики, старый, как праотец Ной, еврей, однажды заметил:
"Не важно, что ты видишь. Важно то, что ты потом сможешь вспомнить.
Иногда это может спасти кому-то жизнь. Иногда — нет. Главное в том, что мы успеваем увидеть гораздо больше, чем осознаем".
У старика были прозрачные, как пергамент, желтые уши и вечно опухшие тяжелые веки, но в своем деле он был бог. Поэтому следующие пару часов я посвятил ревизии событий последней недели, но в результате только окончательно запутался, плюнул и бросил это гиблое занятие. С моей точки зрения, Романов вел себя как последний идиот, и тем не менее должна же быть во всем этом какая-то логика?
Я сидел и тупо тер виски, голова трещала. Честное слово, сейчас мне совсем не помешала бы некоторая доза «Черносмородиновой», но бутылку хозяйственный Кузьмич уволок с собой. Постепенно в подъезд потянулся вечерний народ, подъехали одна-две машины, я здоровался, отвечал на какие-то вопросы, выходил покурить — и все это словно в каком-то полусне.
Странная все-таки штука — жизнь. Тем более в этой стране. Как-то, между прочим, Сабина поведала мне одну историю из тех времен, когда она трудилась на химкомбинате. Суть ее сводилась к следующему.
Проработав два года, она получила комнатуху в гостинке. Соседкой напротив оказалась одинокая женщина лет сорока пяти, тощая и синяя, как снятое молоко. Одним словом, продукт того же комбината. Дважды в месяц, как по расписанию, эта женщина прикалывала на дверь своей комнаты прощальное письмо, из которого следовало, что она решила окончательно свести счеты с жизнью, а сама, раздевшись донага, распахивала окно, запирала дверь на жиденький крючок и садилась на подоконник, свесив ноги наружу со своего пятого этажа. В конце концов находился чудак, который, ознакомившись с письмом, выбивал дверь и вваливался в ее комнату. Тут-то она и затаскивала его в постель, чего, собственно, и добивалась таким извилистым путем.
