— Потому что взрослые знают — все лучшее, даже по-настоящему хорошее, рано или поздно кончается, — тихо сказал он. — Так-то, Киска.
— Но почему? Почему кончается? — набросилась на него Кэт.
— Ну, вероятно, оттого что мы стареем. Люди умирают, Кэт. Вот почему.
С этими словами он неожиданно поднялся и ушел.
Кэт, привыкшая к внезапным переменам в его настроении, проводила его глазами. Она тихо сидела, обхватив себя за колени, и смотрела в сад.
Она пыталась разобраться в смысле им сказанного. Пыталась думать о матери, но ей еще не доводилось видеть ни человека в гробу, ни даже мертвое животное. Об этом пишут в книгах, но она себе этого не представляла.
— Смерть, — произнесла она вполголоса, проверяя на слух это слово. — Смерть.
Над ней пролетела сова. Замерев, Кэт следила за тем, как светлая тень рыщет над лужайкой, плавно и сильно взмахивая белыми крыльями. В поросли под живой изгородью пискнула какая-то малая тварь. Сова полетела в поля, скрылась из вида. Кэт все так же сидела не шевелясь, почти не дыша, и смотрела, как луна с расплывающимся ободком сперва скрывалась за ветвями деревьев, а после поднялась над ними. Ее охватило чувство покоя, неподвижности и тайны, словно она превратилась в невидимку, и ей это нравилось, она отдавалась этому чувству всем своим существом. Но тут мама позвала ее из дома, и Кэт поняла, что замерзла.
Она вскочила и понеслась к теплу и свету. С порывистой, ей самой непонятной горячностью она обняла мать, отца, Кристиана, всех-всех, и ей в виде исключения позволили остаться со всеми поужинать. Это было так грандиозно, так невероятно и так волнующе, что за ужином она забыла и слова Кристиана, и свои переживания в саду.
Они к ней вернулись, когда она очутилась в постели и лежала в незнакомой тихой комнате. Снизу доносились голоса взрослых. Она услышала крик совы. На миг ей показалось — вот-вот перед ней откроется нечто чудовищно важное; у нее захватило дух, но в то же время стало немного боязно. Она попробовала извлечь на свет эту мысль, это чувство, которое скрывалось в глубинах сознания. Но она устала, и мысль не желала выходить на свет. Кэт уснула.
Однако ей пришлось вспомнить об этом чувстве через неделю, когда они возвратились в Париж. Она была с родителями, когда Элен вскрыла письмо.
Она видела, как мать побледнела, и слышала странный звук, который у нее при этом вырвался. Видела, как Эдуард бросился к ней и взял письмо. Тогда она поняла — случилось такое, что имеет некое отношение к ее тогдашним переживаниям, но не могла сообразить, что именно, пока Эдуард через несколько часов не поднялся к ней в детскую и не объяснил, спокойно и ласково: с Льюисом Синклером произошел несчастный случай и он умер.
Она расплакалась — от потрясения и внезапного страха. Эдуард обнял ее, поговорил, успокоил, и слезы высохли. Кэт прижалась к нему изо всех сил. Она и сама не могла бы сказать, с чего разревелась, и позже, когда Эдуард ушел, почувствовала себя немножечко виноватой. Она попыталась думать о Льюисе, вспомнить его, хотя знала, что все ее воспоминания отрывочны и смутны. «Нужно было лучше запоминать», — выбранила она себя.
А потом она опять разрыдалась, горько и отчаянно. Но в глубине души она понимала — плач ее не по Льюису, вернее, не совсем по нему. Немножко по нему, потому что так ужасно — перестать быть живым; но еще и по отцу, и по маме, по тому взгляду, каким они тогда обменялись; а также по Кристиану и по ней самой, сидевшей в саду в одиночестве и следившей за полетом совы.
— Это я виновата, — с безнадежной горечью сказала Элен Эдуарду в тот вечер. Она взяла со стола письмо от Эмили Синклер, но сразу положила обратно. К ее лицу прихлынула кровь, но потом она вновь побледнела и замерла, только глаза у нее лихорадочно блестели. — Эдуард, это моих рук дело. С меня все началось. Я его на себе женила. Знала ведь, что поступаю дурно, и все-таки женила.
— Неправда. — Эдуард крепко сжал ее предплечья. — Все не так просто, Элен. Отнюдь.
Элен подняла на него глаза и отвернулась.
— Отнюдь! — повторил он с гневной и страстной убежденностью. — Сотни обстоятельств, — резко заявил он. — Тысячи мелочей. Все они вносят свою лепту в такие трагедии. И случай играет свою роль. Нельзя показать на что-то одно и утверждать, что все произошло по этой, и только по этой, причине. Бессмысленно все валить на себя… — Он умолк, и лицо у него стало жестким. — К тому же это чистой воды эгоизм. Знаю по собственному опыту.
Элен стала спокойней. Он прочитал это по ее лицу и понял, что его слова хотя бы отчасти достигли цели.
— Ты так считаешь? — спросила она уже без истерики.
— Да.
Он замолчал и дал Элен выплакаться. Ее горе, как он знал, не чета горю Кэт. Кэт — ребенок и долго печалиться не способна. Для Элен переживание было куда более тяжелым и долгим. Он терпеливо ждал, утешал ее, когда в том возникала необходимость, слушал, если ей требовалось выговориться, и молчал, когда ей хотелось тишины. Его трогало, что женщина, наделенная такой щедростью души, могла счесть себя разрушительницей и винить в трагедии только одну себя, а не Льюиса.
Время поможет ей взглянуть на случившееся другими глазами, понадеялся он. Он почувствовал сострадание к Льюису Синклеру, но решил воздержаться от замечания, что в Льюисе всегда жил соблазн самоуничтожения. В конце концов Элен поймет это без его подсказки.
Через месяц после возвращения из Стамбула беременность Элен подтвердилась, о чем она сообщила ему, сияя от счастья. Тогда Эдуард убедился, что она преодолеет и гибель Льюиса, как справлялась с другими несчастьями в прошлом, причем сделает это на свой лад и в свое время. Он внимательно за ней наблюдал, отмечая, что приступы угрюмой молчаливости становятся реже. Неодолимое удовлетворение прорывалось в ней само собой, и он радовался.
— Нельзя же вечно оплакивать, — заметила его мать Луиза как-то раз, когда они ее навестили, и тяжело вздохнула, прижав руку к сердцу. Она, понятно, имела в виду не Элен — переживания невестки не могли пробить броню эгоцентризма Луизы. Она подразумевала себя и всего лишь в очередной раз запустила свою любимую пластинку.
Эдуард, который при этих ее словах каждый раз вспоминал, как его отца она оплакивала в рекордно короткий срок, раздраженно отвел глаза и встретился взглядом с Элен.
— Я знаю, — сказала она негромко.
Как всегда, они поняли друг друга без слов. Луиза уловила это, и в ней поднялось раздражение. Она отряхнула юбку своего бледно-зеленого платья и переменила тему. Эдуарда снедало желание поскорее уехать. Новая атмосфера в доме его матери — тихая благостность притворной религиозности — душила его. По распоряжению Луизы шторы на окнах всегда были полуопущены. В сумеречном свете она поглаживала распятие, которое теперь носила на груди. Прошедшие два-три года она уже не одевалась по последнему крику моды и предпочитала широкие платья (отголосок ее юности), строгие, струящиеся и непременно полутраурного цвета — серебристо-серые, тускло-голубые, а порой, если в ней возникала потребность вжиться в свою новую роль, то и абсолютно черные.
