Кто-то окликнул Толика, он обернулся и увидел отца.
— Подожди, Толик, — попросил он. — Я должен тебе объяснить.
Толик вгляделся в его лицо. Еще глубже стали две морщины от носа к уголкам рта, темные борозды пересекали лоб, а глаза походили на застывшие ледышки. Толик подумал, что отец сразу стал посторонним и незнакомым.
Он что-то говорил, но Толик не слушал, будто отец стоял за толстым стеклом. Потом повернулся и побежал.
— Толик! — крикнул отец. — Подожди!
И Толику послышалось отчаяние в его голосе. Но он лишь прибавил ходу.
Толик бежал размеренным шагом, как спортсмен, — согнув в локтях руки, дыша носом, сильно отталкиваясь ногами от земли, и вдруг услышал за спиной шаги.
Кто-то гнался за ним. Тот, сзади, приближался, и Толик рванулся вперед. Он уже не думал, что надо сгибать руки в локтях, дышать носом, сильно толкаться ногами. Толик мчался по дороге и слышал сзади тяжелое, прерывистое дыхание.
«Что же, — думал он, — значит, так? Отец обозлился и решил поговорить с ним, как тогда, на пляже? Дать ему как следует, чтоб выслушал и понял? Доказать свою справедливость? Ну уж нет! Этого не будет!»
Толик бежал все быстрее и чувствовал, как наливаются тяжестью ноги. Во рту стало горько, грудь сжимало. Изнемогая, он обернулся и рванул из последних сил. За ним бежал не отец, а его новый сын. «Подговорил! — решил Толик. — Или сам решил расквитаться за вчерашнее!»
Но сил больше не было, и Толик, еле дыша, прислонился к заборчику.
Боксеристый Артем медленно подходил к нему.
— Ну на бей, бей! — сказал отчаянно Толик. Все стало ему опять безразлично.
— Ну и бегаешь! — отдуваясь, проговорил Темка. — Будто кто гонится!
«Будто не гонится?» — ответил про себя Толик, но промолчал, удивляясь, что новый сын не торопится. В таких делах всегда торопятся.
— Слушай! — сказал, успокаиваясь, Темка, блестя на солнце своим ежиком. — Есть разговор!
«И у этого разговор», — подумал машинально Толик, но послушно пошел за Темкой. Они уселись на бревнышке под каким-то забором, и Темка вытащил сигареты.
— Куришь? — спросил он басом.
Толик мотнул головой. Но вдруг, неожиданно для себя, взял сигарету.
Подозрительно поглядывая на Толика, Темка поднес ему огонь. Толик втянул в себя горький дым. В горле защипало, ужасно захотелось кашлять, но он только крякнул, сдерживаясь, стараясь не ударить в грязь лицом. Теперь Толик дым не вдыхал, а глотал или выдувал носом, и очень походило, что он в самом деле курит. Только выступили слезы — вот и все.
— Дурак же ты! — убежденно сказал Темка, растягиваясь на бревнышке и дымя сигаретой. — Набросился на меня, а хоть бы спросил: нужен мне твой отец?
Толик удивленно уставился на него.
— Ты же его новый сын? — спросил он.
— «Новый, новый»! — обозлился Темка и даже покраснел. — У меня свой отец есть!
Толик ничего не понимал.
— Что, у тебя два отца?
— Ох, дурак! — подскочил Артем. — Ну, дурак! Отец у меня один, его мать выгнала, а потом твой пришел. Понял?
Толик кивнул.
— Ну так слушай! — сказал Темка и поднялся, чтобы идти. — Этот твой отец мне — до лампочки. Понял? У меня свой есть! Понял? А твоего я ненавижу. Понял?
Толик кивал головой после каждого Темкиного вопроса.
— Вот ты найди его, — велел Темка. — И скажи, что я его ненавижу. Понял? И пусть уходит!
Толик опять кивнул.
— Я и сам ему говорил, — грустно сказал Темка, — да мать плачет. Говорит: «Повешусь…»
Он вздохнул.
Если бы не мать, — сказал он, — я бы давно куда-нибудь драпанул.
6
После встречи с Темкой Толик снова бросил якорь у окна. Часами он торчал на подоконнике, пустыми глазами разглядывая улицу. Если бы кто-нибудь спросил его, что он там видел, Толик пожал бы плечами. Он ничего не видел. Все, что отмечали его глаза, в голове не оставляло никакого следа.
Толик думал совсем о другом.
Толик думал, что, значит, у отца не все так просто, если новый сын его ненавидит. Выходит, они теперь в сговоре с Темкой. Толик хочет, чтоб отец вернулся, а Темка — чтобы ушел от них. Вот так. Любовь и ненависть соединились.
Раньше Толик всегда ждал, что ему скажут взрослые. Что они решат. Что они сделают. А ты уже на сделанное гляди: нравится не нравится — не твое дело. Готовые решения кушай — подают их тебе на блюдечке, как кашу. Любишь не любишь — лопай!
Теперь все переменилось. Теперь он не станет молчать и ждать, что ему скажут. Надо действовать, чтобы все было в порядке! Надо вообще действовать в жизни, а не ждать!
Толику казалось, что раз их теперь двое, они сумеют добиться своего. Надо только сказать отцу, что Темка его ненавидит. Что у него есть свой отец и новый ему не нужен. Как жить с сыном, который его ненавидит? Отец должен уйти…
Думая об этом, Толик не переставал удивляться: почему отец женился снова? Как хватило решимости у него? Отцу было тяжело дома, и он ушел — Толик прекрасно понимал это. Ведь он ушел не просто так. Он ушел потому, что не мог смириться с бабкой. Он ушел в знак протеста — и это была борьба!
Тогда Толик жалел, любил, понимал отца. Сейчас — презирал!
Выходит, все это была липа? Обман? Пустые слова и пустые поступки — раз отец так быстро успокоился. Нашел новую жену. Нового сына…
Толик жестоко судил отца, сам порой не веря во все, что случилось. Это казалось фантастическим, невозможным, страшным: отец — изменник… Толик вспоминал, как он мучился, написав две жалобы на отца. Он считал, что совершил преступление, написав эти письма — первый раз избитый, другой — желая как лучше. Как он мучился, как он ненавидел себя! Но ведь ничего не мог поделать. А отец? Кто заставлял его?
Нет, то, что произошло, нельзя было понять, и Толик думал о мести.
Темка, кажется, придумал неплохо. Толик найдет отца и скажет ему, что все бесполезно, что Темка ему никогда не будет сыном, как Толик, что Темка ненавидит его.
Неожиданно Толик вспомнил день, когда был суд. Вспомнил, как говорил отец с мамой в стеклянном кубе. «Силой не удержишь», — сказал отец. Правильно, силой не удержишь. Может, он хочет всем этим доказать, что силой его не удержишь?..
Толик вышел на улицу и услышал странные звуки. Вроде музыка, но какая-то не такая.
На трамвайной остановке, окруженный людьми, стоял маленький толстый дядька в соломенной шляпе. Он был, наверное, чуть повыше Толика и в три раза толще. Толику сразу стало жалко его. Некрасивые люди всегда вызывали в нем смертельную жалость и слезы, а этот, в соломенной шляпе, еще держал на себе толстую медную трубу и дул в нее, отчего щеки его округлялись и он становился совсем страшным.
Дядька играл старый вальс — Толик слышал не раз эту музыку, она называлась «Амурские волны», — глаза его печалились, он был немного выпивши.
Толпа на остановке посмеивалась, а дядька все играл, пропуская трамвай за трамваем, будто он специально стоял тут и провожал трамваи. «Пу-пу-пу, пу-пу-пу, пу-пу-пу!» — торжественно гудел он, а люди подходили, похихикивали, показывали на него пальцем; кто-то постучал из-за спины по его соломенной шляпе.
Дядька перестал играть, оглянулся, нахмурил белесые брови. Подошел трамвай, он полез в него, не сняв трубу, и, конечно, застрял. Люди на остановке засмеялись хором, кто-то свистнул. У Толика навернулись слезы. Жестокий, жестокий народ! Он подскочил к трамвайной двери и помог толстяку снять трубу. Дядька забрался в трамвай, а Толик обернулся к людям на остановке, посмотрел, как они тупо хохочут, и крикнул захлебываясь:
— Что он вам сделал, гады? Что сделал?..
Кто-то осекся, но остальные продолжали смеяться, словно ничего не слышали. И вдруг из трамвайного окна высунулся толстяк. Он обвел толпу тоскливым взглядом.
— Эх, чудаки! — сказал он. — Смеетесь? А я друга сейчас похоронил. Тридцать лет рядом в оркестре играли.
Он сел, выставил из окна трубу и снова заиграл медленный вальс.
«Пу-пу-пу, пу-пу-пу…» — загудела труба, и трамвай медленно-медленно тронулся.
Люди на остановке быстро расходились, заспешив куда-то, а Толик стоял на рельсах, скрипя зубами, чтоб не зареветь, и смотрел, как уплывал по синим рельсам красно-желтый трамвай с трубачом.
Ему казалось, что это над ним хохотала толпа и что это у него умер старый друг. Да ведь так оно, в сущности, и было. Кто-то взял его за руку. Толик поднял глаза. Это был отец. Вот он, умерший друг… Стоит цел и невредим, человек, меняющий сыновей.
— Мне надо поговорить с тобой, — сказал Толик отцу, глубоко вздыхая, как бы освобождаясь от трубача.
— И мне надо поговорить с тобой, — ответил отец, вынимая папироску.
Они зашли в стеклянный кубик. Им поставили вазочки с цветными шариками, и Толик спросил первым:
— Зачем ты сделал это?
— Ты должен попытаться понять меня, — сказал отец, опуская голову. — Я измучился от такой жизни. Твоя бабушка невыносима. Мама не любит. Лучше как ножом: обрубил — и все… — он заглянул Толику в глаза. — Единственное, что я хочу, единственно, о чем думаю все время, — чтобы понял и простил меня ты. Я тебя очень люблю, — сказал отец, — и прошу остаться моим сыном.
