Самое плохое заключалось в том, что тюрьма уже отторгла от себя триста восемьдесят пятую камеру, и по утрам из соседних хат раздавались задиристые голоса:
– Запомоенным из триста восемьдесят пятой наш пламенный привет!
Эти крики были голосами Тюрьмы, а они что глас Божий, и тут они ничего не могли сделать, ни ответить, ни возразить.
«Мужики» не препирались, молча проглатывали обиду и терпеливо дожидались, когда из Североуральской колонии прибудет ответная малява от Бирюка.
К смерти Керосина тюремная администрация отнеслась равнодушно, – дескать, с кем не бывает… «Следаки» для приличия поспрашивали жильцов камеры и, натолкнувшись на единодушное молчание, скоро отступили. В свидетельстве о смерти было записано: «Острая асфиксия».
Малява от Бирюка пришла на третий день. Она мгновенно отменила приговор Мякиша, вытащив жильцов триста восемьдесят пятой камеры из разряда отвергнутых. Теперь уже никто по утрам не орал на них, а в тюремном дворике «мужики» по-дружески делились со вчерашними запомоенными драгоценными окурками.
– Так, значит, Бирюк повелел столы отскоблить? – поинтересовался у Луки степенный мужик сорока пяти лет, которого все знали здесь как Петряка.
Оба они были матерыми зеками и, в отличие от первоходок, никогда не отказывались от прогулок и предпочитали накручивать километры в узком тюремном дворике. Во время прогулки можно было растрясти и размять застаревший остеохондроз. Лука затянулся окурком. Никогда никотин не казался ему таким вкусным: как вдохнул сизый дым, так и прочистил легкие до самых кишок. «Если такая радость содержится и в кокаине, то можно понять и тех, кто глотает дурь», – улыбнулся Лука собственным мыслям.
– Точно! – охотно кивнул он. – Мы не то что столы – шконки отскребли.
Лицо Луки расползлось в довольной улыбке: теперь он напоминал добренького деда, вышедшего во двор, чтобы вволю наглотаться свежего осеннего воздуха.
– Сразу видно, что Бирюк из настоящих паханов, мужика в обиду не даст!
– И то верно, – согласился Петряк. – На мужиках вся зона держится.
Кто лес валит? Мужик! Кто в цехах работает? Опять мужик! Мужиков напрасно обижать нельзя. Если гайки начнут закручивать, так они такой бунт могут поднять, что не только администрации, ворам станет тошно. Вот так-то! А вы молодцы, не спасовали! Мякиш – такая гадина, он отца родного в запомоенные бы запихнул!
Лука счастливо улыбался. Теперь даже непогожие осенние сумерки он воспринимал как весенние дни. Подумать только, еще вчера ему казалось, что он навсегда влился в касту запомоенных, а уже сегодня один из самых уважаемых людей тюрьмы угостил его папиросой!
– Приходилось мне с Мякишем дело иметь! Пес он неблагодарный, – охотно поддержал Петряка Лука. Он почти заглядывал вору в лицо, и если бы Лука предложил облобызать его сапоги, то тот не посмел бы отказаться. – Золотишко однажды я переправлял с его подачи. Хочу сказать, что если бы я был более доверчив, то следующего срока мне бы не видать. Ха-ха-ха!
– А ты остряк. Лука!
– На том стоим!
– Я у тебя вот что хочу спросить, сколько лет ты нашей тюрьме-матери отдал?
– Семь ходок за плечами. Где только не чалился. В этом году двадцарик намотаю. Юбилей! Так что приглашаю. – И Лука снова непринужденно расхохотался. И вдруг подумал о том, что окажись в «петушиной стае», то вряд ли сумел бы сейчас смеяться.
– А я не отказываюсь, – серьезно отозвался Петряк. – Срок у тебя для настоящего авторитета весьма приличный. И сам ты еще крепкий. С начальником тюрьмы мы приятельствуем, так вот я ему шепну, чтобы он тебя в нашу хату перевел. На Камчатке жить будешь, старина!
Такого предложения Лука не ожидал, аж дух захватило. Сидеть на Камчатке означало попасть в высший воровской совет тюрьмы, от воли которого зависела не только судьба осужденных, но отчасти и благополучие начальника исправительного учреждения. Кроме того, ни для кого не было секретом, что на стол авторитетам жратву таскают прямо с базара. Достаточно у них и выпивки.
Подумав о водке, Лука мечтательно проглотил слюну.
– Вас же пятеро в камере, так это что…, шестым?
– Ты вместо Фили будешь, его возвращают в Тюмень. Следаки на него что-то крупное откопали, скорее всего, срок добавят.
Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно серым. Заморосил дождь. Мелкий, частый. Петряк остановился, поднял воротник и недовольно проворчал:
– Прорвало, теперь до самой зимы будет такая сырость. Я вот что у тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?
Он был из тех настырных людей, которые смогли бы расколоть даже мертвеца.
Лука немного помолчал, а потом признался:
– Правда, Петряк.
Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:
– А ты молоток, Лука. Хотя, чего не сделаешь, когда припрет по-настоящему.
И Лука по хитроватой физиономии Петряка догадался, что от него невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной дом, как для медведя дремучий лес.
– Вот и здесь приперло.
– Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так не рассчитывай, раньше положенного срока все равно не сдохну, – заорал Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год службы, и он видел себя уже на мягком душистом сеновале в компании самых симпатичных колхозных девчат.
Родителям и друзьям сержант Еремеев сообщал, что служит в ПВО, а сам потихонечку перешивал красные погоны на черные, прилаживал в петлицы скрещенные пушечки и старательно готовил легенду о том, как был частичкой воздушного щита родины.
Сам он был из глухого сибирского села, где большая часть мужиков отбыла наказание, и страну они знали не по туристическим маршрутам, а по колониям и пересылкам. Они могли сказать, где больше всего комаров, где самые злые собаки и где начальник учреждения большой плут. Они умели ненавидеть овчарок, колючую проволоку, заборы, презирали солдат срочной службы и не упускали случая, чтобы дать пинка такому «воину», отправляющемуся на дембель.
Сержант Еремеев знал, что ни один из мужиков не отдаст дочь замуж за такого солдата, а сам он станет для села всеобщим посмешищем. Поэтому место своей службы он тщательно от всех скрывал пуще самой страшной государственной тайны.
Он даже отказался сделать традиционный дембельский альбом.
– Чего орешь?! – зло крикнул Еремеев. – Не посмотрю, что ты авторитет, могу и прикладом между лопаток хрястнуть.
Самое замечательное в его службе было то, что практически любой его поступок оставался безнаказанным: можно было не только смазать по роже зека, который ему чем-то не понравился, но и натравить злобного пса на любого осужденного. И даже если кто-то из них затаил черную обиду, то можно было не расстраиваться по этому поводу – каждый отслуживший солдат мгновенно растворялся на бескрайних просторах и найти его практически было невозможно.
– В камеру бы его ко мне, – огрызнулся вполголоса Петряк, – я бы научил его дышать почаще…
Глава 38
Локалка охранялась солдатами из спецподразделения внутренних войск МВД. Мякиш явился в карантинный барак в сопровождении четырех «гладиаторов», на лицах которых была решимость и готовность ко всему. Они напоминали свирепых бультерьеров, способных разорвать на части всякого, на кого укажет его царственный перст. Для них не существовало никаких авторитетов, кроме Мишки Мягкова, а о Бирюке они наслышаны не были.
Своим внезапным появлением Мякиш хотел дать понять, что его слово в колонии значит куда больше, чем авторитет пришлого смотрящего.
Зеки при появлении Мякиша поспешно расступились по сторонам. Всем еще был памятен случай, произошедший две недели назад: смотрящий колонии повелел опустить двух мужиков за то, что те посмели разговаривать с ним в пренебрежительном тоне. Сначала он влепил каждому из них по оплеухе, а потом отдал в пользование своим быкам.
Мякиш ступал по бараку уверенно, прекрасно зная, в какой стороне находится закуток Бирюка. У самой каморки он остановился – двое блатных встали на его пути и хмуро поинтересовались:
– Почему ты не здороваешься, Мишка? В чужую хату вошел, а пидорку с головы сбросить не желаешь?
– Уж не в «кумовья» ж вы играете, чтобы перед вами шапку ломать? – злобно пробасил смотрящий. – Где Бирюк?
Вор скосил глаза в сторону – за разговором напряженно наблюдали остальные блатные. Тут Мякиш понял свою ошибку – глупо было являться в карантинный барак в сопровождении всего лишь четырех бойцов. При желании блатные могли исколоть его гвардию перьями в первые же десять минут конфликта.
Дверь каморки неожиданно распахнулась, и в узком проеме показался Бирюк. С минуту он внимательным и цепким взглядом изучал смотрящего и его свиту, а потом, улыбнувшись, широким жестом радушного хозяина пригласил гостя к себе в каморку:
