И только на десятый день пути все прояснилось.
Начальник караула, седой майор предпенсионного возраста, которого Бирюк называл просто Ефимыч, по секрету поведал о том, что его везут в знаменитую «сучью» зону к полковнику Беспалому. И когда он произнес фамилию начальника колонии, его голос уважительно понизился на полтона.
Этот секрет Ефимыч выдал небескорыстно – он почти заискивал перед именитым клиентом. Дело было в том, что его племянник находился под следствием за разбой и совсем скоро должен был состояться суд, ему светил «червонец».
Статья у парня была авторитетная, но беда заключалась в том, что ментовских родственников зековская братия не жаловала, и в первые же дни пребывания на зоне племяш Ефимыча мог запросто скатиться в касту опущенных.
Выслушав горький рассказ Ефимыча, Бирюк обещал помочь его родственнику и сразу же отписал маляву, которая должна была стать для новичка охранной грамотой. Забавно, что маляву пустил по маршруту сам Ефимыч.
А к новости Бирюк отнесся почти равнодушно. Или сделал вид, что ему все равно.
– Ну что ж, – отвечал он бесцветным голосом, – сидел я не однажды в российских воровских зонах, где только не приходилось бывать, так почему не побывать в «сучьей» зоне и не посмотреть, что же это такое.
Станислав был готов к тому, что его закроют на долгие годы в крытке, или месяцами будут переводить из одной зоны в другую, или подолгу держать на пересылке.
Но к чему он явно не был готов, так это к сучьей зоне: худшего наказания для вора придумать было трудно.
Все зоны Советского Союза еще со времен НКВД делились на воровские и сучьи, в которых существовали свои традиции и порядки. И если в первых красный цвет был не в почете, то во вторых зеки, составляющие лагерную элиту, нашивали красные лоскуты себе на бушлаты.
Сучья идеология разъедающей раковой опухолью поразила крепкое тело старых воровских традиций, и в лагерях, где раньше пели «Мурку», зазвучали бравурные марши, прославляющие великую эпоху строительства коммунизма.
Воровские и сучьи зоны различались не только цветом. В воровских, как правило, царил порядок, базирующийся на авторитете паханов, а в сучьих зонах господствовал его величество кулак! Блатные, побывавшие в сучьих зонах, вспоминали о месте былой отсидки с особой неприязнью.
Сучьи зоны страшны были тем, что, как правило, там действовали порядки лагерной администрации, которая могла не только затравить неугодного ей «отрицалу», но с помощью «актива» (или, как сами осужденные их называли, «козлов») уничтожить даже самых крупных авторитетов уголовного мира.
Некоторые законные, попав в сучью зону, уже через полгода бывали обесчещены подрастающей шпаной, имеющей весьма смутное представление о настоящих авторитетах.
Сучьих зон боялись – они напоминали минное поле, и нужно было обладать неимоверным чутьем и осторожностью, чтобы не угодить в ловушку.
Частенько под неугодного авторитета подводили «косяк», после которого он мог оказаться не только в «мужиках», но и превратиться в шлак.
Страшны были «сучьи» зоны и «козлами», которые рвались в досрочное освобождение и готовы были выполнить любое желание администрации. Воров старались перековать, ломали, но многие из них готовы были умереть в мучениях, но не отречься от своих убеждений.
Если и можно было как-то наказать Бирюка, так это упрятать его в сучью зону. Об этом хорошо было известно тем, кто решал его судьбу в высоких кабинетах.
В этот раз спец-эшелон МВД не загнали на запасной путь, как это делали обычно на больших станциях. Состав вкатился на первый путь, издав победный гудок. И вагон, в котором ехал Бирюк, остановился как раз напротив вокзала. Еще через минуту из вагона на перрон вышли десять пассажиров, оживленно переговариваясь между собой. Было заметно, что они устали от долгой дороги и сейчас были рады размять затекшие ноги. Никто из встречающих даже предложить не мог, что один из них – заключенный номер один, следование которого на всем протяжении пути было засекречено так же строго, как передвижение атомной подводной лодки. И девять офицеров внутренних войск, сопровождающих его, скорее всего, были не охраной, а свитой при могущественном короле.
Встречать Бирюка прибыл сам полковник Беспалый с тремя офицерами из охраны и взводом молоденьких солдат.
Станислав не был похож на арестанта: вместо тюремной робы на нем был хороший серый костюм, и трудно было представить, что очень скоро его красивую прическу накроет серая тюремная «пидорка». Глядя на законного, можно было подумать, что он идет не в колонию строгого режима, а решил почтить своим присутствием какое-нибудь высокое собрание.
Неожиданно Бирюк остановился:
– Здесь есть церковь?
Сопровождающие вора офицеры удивленно переглянулись. За время совместной поездки от самого Ленинграда они видели Бирюка в разных видах: вор мог быть веселым балагуром и азартным картежником, мог впадать в глубокую задумчивость, а то вдруг становился словоохотливым и сентиментальным. Но никто из особистов не предполагал, что смотрящий Ленинграда может быть еще и верующим.
Хотя им было известно, что отношение к Богу у уголовников особенное и не случайно практически в каждой камере можно было увидеть небольшую иконку.
Если зекам не удавалось обзавестись иконой заранее, то ее лепили из хлебных мякишей, а среди них находились такие мастера, что ваяли целые хлебные иконостасы, которые невозможно было отличить от деревянных и расписных.
Смотрящий в этом ничем не отличался от простых зеков и так же, как и все, носил скромный золотой крестик, в котором когда-то принял крещение. Он настолько уверовал в его чудодейственную силу, что никогда не снимал с шеи.
Как ни странно, но многие неприятности с ним случались именно тогда, когда он лишался креста, – даже свой первый срок Бирюк получил в драке, во время которой у него с шеи сорвали тоненькую веревочку с махоньким медным распятием.
Станислав притронулся ладонью к вороту рубахи. Через мягкую ткань он нащупал тонкую цепь и скромный крестик. Это прикосновение вернуло ему прежнее спокойствие.
Теперь он был уверен, что ничего плохого с ним не случится.
– Церкви здесь нет, – отозвался Беспалый, – но в полукилометре от станции имеется небольшая часовенка. Кстати, она построена на пожертвования заключенных.
Бирюк понимающе кивнул – строить заборы тюрем считается вещью паскудной для любого заключенного, а если зек отчисляет деньги на возведение храма, то нет более богоугодного дела.
– Неудивительно, – холодно отозвался новоприбывший. – А священника здесь можно отыскать?
– Уж не покаяться ли ты решил? – Губы Беспалого расползлись в кривой усмешке.
– А почему бы и нет? Или ты думаешь, что я только грешить способен?
– зло отрезал Бирюк.
Заповедь «не убий!» не относится к врагам, но тем не менее каждый солдат, прошедший войну, должен был пройти через покаяние в святом храме. После чего несколько дней обязан был держать строжайший пост, только тогда его душа могла освободиться от налипшей скверны. Так и Бирюк воспринимал волю, как некое поле битвы, где приходится много грешить и часто лукавить, а заточение – место, где можно вылечить даже тяжелый душевный недуг.
Вот только хотелось бы найти молельню попроще, а священника не больно строгого, да чтобы, не перебивая, сумел выслушать нерадивого прихожанина.
– Нет… отчего ж, – неопределенно пожал плечами Беспалый.
Бирюк не был похож ни на одного из тех воров в законе, которых он видел раньше, даже его внешний вид никак не вязался с обычным представлением об уголовнике-рецидивисте. Скорее, он напоминал фраера из министерства, прибывшего инспектировать колонию. А подобных чистоплюев в дорогих костюмах Тимофею Егоровичу пришлось повидать предостаточно. Любимый их напиток, как правило, коньяк; привязанности – пышногрудые блондинки. И то и другое он мог предоставить им в избытке. Но не вору в законе, конечно!
И тем не менее Бирюк был явно совсем иной породы. Беспалый вынужден признать, что этот парень с цепким взглядом весьма интересен и под его обаяние невольно попадал любой собеседник. Это во многом объясняло, почему он имеет такой огромный авторитет у воровского сообщества.
Стоявший перед ним человек был явно очень не глуп, и наверняка Бирюк заметил, как покраснели от волнения щеки начальника колонии.
– У нас в поселке живет один священник, – как можно спокойнее продолжал Беспалый. – Он старик и уже давно не служит… Но если я его попрошу, думаю, что он не откажет мне в любезности. Хочешь, я за ним пошлю?
– Отчего же не послать…
– Что ж, тогда милости прошу в часовенку. – И, повернувшись к молоденькому лейтенанту-охраннику, скомандовал:
– Приведи старика Прокопия.
– А если не пожелает идти, товарищ полковник? Не арестант ведь! А мужик он с характером.
