— Вы как сюда пришли? Под каким предлогом?
— За жевательной резинкой.
— Ну так купите. — Лоусон повернулся к Дэвису. — Слышали? Купите ему, что надо. Место назначения… Куда едете дальше?
— Не знаю. Мне ничего не сказали. — Кэррик вздохнул. — Послушайте, дело-то ведь простое. Надо…
— Кто вам доверяет? Кто противники?
— Ройвен, похоже, доверяет, а Михаил и Виктор нет. Но вы же и сами знаете, если, как говорите, были там, на складе.
От него не укрылось, как полыхнули щеки и напряглись желваки на скулах. Но все-таки старик сдержался.
— Мы были там. Близко. — Гладить по шерстке не стоит. Коротко, по-деловому — такой тон не позволяет раскисать. Иногда человека приводят в чувство пощечиной, пусть и не в буквальном смысле. — Хватит, мы здесь не расследованием занимаемся. Давайте подумаем, что у нас дальше. Соберитесь, возьмите себя в руки. «Жучок» поставить?
— Меня утром проверяли. И комнату тоже.
— Понятно.
— Нам нужна система связи. Желательно через каждые несколько часов. И мне нужна ориентировка — что именно требуется узнать. Так будет проще.
— Нет, молодой человек. — Лоусон выпрямился — физические данные не позволяли ему добиваться того устрашающего эффекта, которого так легко достигал Клипер Рид, — и несколько раз ткнул агента пальцем в грудь. — Здесь я принимаю решения и я представляю власть. Вот так проще. Как я уже сказал, у вас одна цель и один объект — Ройвен Вайсберг. Позже, когда станет ясно, куда вы направляетесь, я, может быть, — может быть! — поставлю вам «жучок». Не сегодня. Это вариант на будущее. И все, на что вы можете рассчитывать, это обычный маячок. Не передатчик и даже не микрофон. Занимайтесь тем, что вам поручено, и только этим. Меня вот что интересует: зачем вы понадобились Вайсбергу?
— В него стреляли, ранили в руку. Еще в Москве. Когда на Гольдмана напали, и мне удалось уложить того психа… В общем, Гольдман представил меня в лучшем виде, и Вайсберг решил, что я должен стать его ангелом-хранителем.
— Вот как? Весьма кстати для нас. — Лоусон заметил, что агент не уловил его иронии. Время уходило. — Значит, конечный пункт неизвестен, так?
— Я же сказал. Вы что, не слышали? Конечный пункт неизвестен. Я знаю только то, что будет сегодня.
— Боюсь, времени на разговоры у нас нет. И что сегодня?
— Вайсберг хочет показать мне Старый город. Зачем, не представляю. В отель возвращаться уже не будем. Мы с ним прогуляемся пешком, потом нас подберут, и поедем дальше. Куда, не знаю. Так вы будете рядом?
— На расстоянии вытянутой руки, можете мне поверить.
— Не так-то это легко, — грустно пробормотал Кэррик.
Лоусон забрал у Люка Дэвиса купленную жевательную резинку — целых семь штук — и сунул Кэррику в карман. Ободрил улыбкой.
— Никто и не обещал, что будет легко.
— Я отрезан… связи нет…
— Держитесь поближе к Вайсбергу.
— Без его поддержки я — труп.
— Вот и не теряйте эту поддержку. — Лоусон повернул Кэррика к выходу, кивнул Дэвису, чтобы открыл дверь, и подтолкнул агента в спину. Тот споткнулся, но устоял и, не оглядываясь, пошел прочь. Лоусон досчитал до десяти. — Поболтал бы еще, да некогда.
Он вышел из магазина. Дэвис закрыл за ними дверь. Их агент уже дошел до поворота, кивнул и скрылся за углом.
— Ваша оценка?
— Парень на грани. Ему и держаться уже не за что.
Лоусон хмыкнул. Улица пропахла дымом так, словно весь народ с утра до вечера только и делал, что курил — сигареты, сигары, трубки, — и теперь этот пропитанный дымом воздух хлынул в его, Лоусона, легкие, а им хоть бы что.
— Ничего, удержится.
— Долго ли?
— Достаточно. Осталось немного. Вопрос в другом, молодой человек: удержимся ли мы?
— Не понял.
— Поймете. Теперь ведь все лежит на нас.
Они прошли мимо сидевшей на прежнем месте Кэти Дженнингс и направились туда, где ждали остальные. Напротив отеля Лоусон остановился, словно любуясь величественным фасадом высоченного здания. Их человек тем временем подошел к машинам, но остался в стороне от двух русских телохранителей. Может ли он гарантировать его безопасность? Уверенности не было. Продержится ли Кэррик до конца? Альтернативы он не видел. Кэррик стоял один, понурившись, и весь его вид, как показалось Лоусону, выражал отчаяние.
* * *
Ройвен Вайсберг стоял у окна, прижавшись лицом к стеклу. Он видел, как Кэррик подошел к Виктору и Михаилу, видел мужчину, наблюдавшего за машинами, видел, как Михаил взглянул на часы, как опустил голову Кэррик.
Он хотел верить в преданность этого человека, хотел, чтобы его самого охранял человек, сумевший защитить Иосифа Гольдмана. Ройвен и сам не раз отдавал приказ убить человека, пользовавшегося услугами телохранителей. На основании наблюдений он пришел к одному выводу: в кризисный момент телохранитель в первую очередь думает о собственной безопасности и только потом о безопасности хозяина. Каждый раз, когда по его приказу убивали человека в Перми, Москве или Берлине, телохранители оставались живы. Не их кровь стыла на тротуарах. Он до сих пор помнил жуткий миг, когда, выйдя из банка, увидел направленный в лицо пистолет. Помнил, что Михаил вовсе не бросился закрывать его собой. Телохранители говорили о себе, что их задача не в том, чтобы «ловить свинец». Помнил, как ударила пуля — ощущение такое, словно огрели молотом, — как руку пронзила боль, как закачался мир, и он понял, что падает. Помнил, как с опозданием отреагировал на случившееся Михаил. Да, он выстрелил, убил нападавшего, подобрал гильзы и только затем подошел к тому, кто ему платил, и осмотрел рану.
Иосиф Гольдман преподнес совсем другую историю.
Ройвену Вайсбергу хотелось верить в преданность Джонни Кэррика, и все же он согласился устроить англичанину еще одну проверку.
Оглядев комнату и прихожую, Ройвен вышел в коридор, закрыл за собой дверь и направился к лифту. Больше всего на свете ему недоставало преданности. Он хоронил многих, кто полагался на своих телохранителей: тех, кто заранее заказывал себе трехметровые памятники из малахита или серпентина, тех, на чьи тела лили водку и бросали банкноты, тех, чьи набальзамированные лбы целовали выжившие соперники. Он не знал ни одного авторитета, который мог бы поклясться в полной преданности охранника.
Бабушка всегда учила его относиться к людям с подозрительностью, но он помнил ее собственную историю.
* * *
Так не должно было случиться. Но случилось. Оно зародилось, окрепло и расцвело. Даже там, в том страшном месте.
Это чувство.
Как удалось им выходить его и взрастить?
Любовь.
Да, любовь. Любовь. Нежность. Забота. Робость.
Я не знала, как долго она проживет. Мои родители любили друг друга и думали, что так будет всегда, что они не расстанутся до самой смерти. Они и представить не могли, что их разлучат и голыми прогонят по Дороге на небеса люди, не понимающие любовь и не признающие ее. Я сама не верила в любовь, пока судьба не свела меня с Самуилом. Для нас любовь была украденными мгновениями. Мгновениями в очереди за едой, когда встречались наши взгляды. Мгновениями у окна мастерской, мимо которой он проходил в составе рабочего отряда. Он поворачивался к окну, и лицо его светилось радостью. Мгновениями во дворе, когда мы стояли вечером и просто смотрели друг на друга, пока не звучал сигнал разойтись. Иногда наши пальцы касались друг друга — его, мозолистые, загрубевшие от работы, и мои, исколотые иголкой.
Однажды он принес мне цветок. Сказал, что это дикая орхидея и что он нашел ее в лесу. Цветок был маленький, хрупкий, с фиолетовыми лепестками. Он принес его из лесу, спрятав под рабочей курткой, а подарил вечером, в сумерках, когда щеток совсем поник. Но я представила, каким он был, и в благодарность поцеловала Самуила в щеку. Физические контакты между мужчинами и женщинами в лагере строго запрещались, и меня могли застрелить на месте, с вышки. Я унесла цветок в барак и положила под соломенный тюфяк, на котором спала.
Мы жили рядом со смертью. Наша любовь могла пережить один день или целую неделю. Мы понимали, что всех нас ждет один конец и что никто не переживет сам лагерь. Если его ликвидируют, нас никто не станет никуда перевозить. Все могло закончиться в любую секунду, и тогда нас погнали бы — испуганных, кричащих, раздетых — по Трубе, навстречу смерти. И тогда, в самый последний миг, мы, женщины, запели бы гимн и спросили бы у Бога, почему Он нас покинул.
Любовь не прибавила мне сил. Теперь мне приходилось тревожиться за другого.
Я доверилась. И, доверившись, потеряла часть силы. Мне это не нравилось, но я ничего не могла с собой поделать.
13 октября я встретила Самуила вечером, и он рассказал, что нужно делать. Еще раньше я заметила, как несколько человек выскользнули из одного из мужских бараков. Среди них были Печерский и Фельдхендлер.
