на песке каноэ, знаками показал, как работает плотник, потыкал пальцами от них в себя, затем нацарапал на песке контуры ружья, шляпы, некоторых других узнаваемых предметов обмена и знаками же показал, что передаст эти вещи им. Одна из женщин захихикала, остальные продолжали сидеть с тем же непроницаемым видом, и он ушел, так ничего и не добившись.
В полдень за обедом мистер Тодд сказал:
— Мистер Ласт, индейцы сообщили мне, что вы хотели переговорить с ними. Проще сказать им все через меня. Вы понимаете, правда ведь, что они ничего не сделают без спроса у меня. Они считают себя, и во многих случаях вполне основательно, моими детьми.
— Да, кстати говоря, я спрашивал их, как достать каноэ.
— Так они мне дали понять… А теперь, если вы поели, мы могли бы прочесть еще одну главу. Меня очень прихватила эта книга.
Они закончили «Домби и сына». Почти год прошел с тех пор, как Тони покинул Англию; мрачное предчувствие, что его заточению не будет конца, пронзило его с особой силой, когда он нашел между страницами «Мартина Чезлвита» исписанный каракулями документ:
1919 год.
Я Джеймс Тодд из Бразилии абищаю Барнабасу Вашингтону из Джорджтауна если он закончет книгу то ись Мартин Чезлвит отпустить его как кончет.
За сим следовал жирно выведенный карандашом крест, а после него: «Крест поставил мистер Тодд подписал Барнабас Вашингтон».
— Мистер Тодд, — сказал Тони, — я должен поговорить с вами откровенно. Вы спасли мне жизнь, и, когда я вернусь к цивилизации, я постараюсь вознаградить вас как можно щедрее. Я дам вам все, чего вы пожелаете, в пределах моих возможностей, конечно. Но сейчас вы держите меня здесь против моей воли. Я требую, чтобы вы меня отпустили.
— Кто вас держит, друг мой? Вас ведь ничто не вяжет. Уходите когда хотите.
— Вы отлично знаете, что мне не уйти без вашей помощи.
— В таком случае вам придется подмасливать старика. Прочтите мне еще главу.
— Мистер Тодд, я готов поклясться чем угодно: когда я доберусь до Манауса, я подыщу кого-то взамен себя. Найму человека, и он будет читать вам весь день напролет.
— Но мне никто не нужен. Вы прекрасно читаете.
— Сегодня я читал в последний раз.
— Я думаю, нет, — вежливо сказал мистер Тодд.
Вечером к ужину принесли одну тарелку с вяленым мясом и кассавой, и ел только мистер Тодд, а Тони лежал, подняв глаза к потолку, и молчал.
Назавтра в полдень опять подали только одну тарелку; мистер Тодд ел, положив на колени взведенное ружье. И Тони начал «Мартина Чезлвита» с того места, где остановился.
Недели уныло тянулись одна за другой. Они прочли «Николаса Никльби», «Крошку Доррит», «Оливера Твиста». Потом в саванну забрел полукровка-золотоискатель, из племени тех одиноких бродяг, что скитаются всю жизнь по лесам, моют золото в мелких ручейках, набивают висящий на шее кожаный мешочек унция за унцией и в результате чуть не все погибают от лишений и голода, накопив золотишка сотен на пять долларов. Мистера Тодда раздосадовал приход золотоискателя, тем не менее он дал ему кассавы и tasso[31] и через час выдворил, но за этот час Тони успел нацарапать свое имя на клочке бумаги и сунуть его золотоискателю.
С тех пор он жил надеждой. Дни шли по однажды заведенному распорядку: на восходе солнца — кофе; утром, пока мистер Тодд копался на ферме, Тони слонялся без дела; в полдень — кассава и tasso, днем — Диккенс, на ужин — кассава, tasso, иногда какой-нибудь фрукт; с заката до рассвета — тишина, в тусклом свете фитиля, плавающего в говяжьем жиру, не разглядеть пальмовой кровли над головой; но Тони был спокоен: он жил надеждой.
Когда-нибудь в этом году, а не в этом, так в следующем, золотоискатель забредет в бразильскую деревушку и расскажет о нем. Злоключения экспедиции Мессинджера не могли пройти незамеченными. Тони живо представлял себе, с какими шапками выходили тогда газеты: наверное, поисковые партии и по сию пору прочесывают места, где он проходил; в любой день в саванне может зазвучать английская речь и, ломая заросли, к нему прорвется буйная ватага искателей приключений.
Даже когда он читал, губы его машинально воспроизводили напечатанный текст, а мысли уносились далеко-далеко от нетерпеливого и безумного хозяина; он представлял в картинах свое возвращение домой и постепенный возврат к цивилизации (он бреется и покупает новую одежду в Манаусе, отправляет телеграмму с просьбой выслать деньги, получает в ответ поздравления, неспешно в свое удовольствие плывет на пароходе по реке до Белена, на большом лайнере через океан в Европу; смакует отличный кларет, свежее мясо и весенние овощи; он несколько робел встречи с Брендой и не знал, как себя с ней вести… «Милый, тебя так долго не было; ты обещал вернуться раньше. Я боялась, уж не пропал ли ты…»).
Тут его прервал мистер Тодд:
— Не могу ли я отяжелить вас — прочтите еще раз этот отрывок. Я всегда имею от него огромное удовольствие.
Неделя шла за неделей; спасатели не объявлялись, но надежда на завтрашний день помогала Тони пережить сегодняшний; в нем даже пробудилось что-то вроде симпатии к своему тюремщику, вот почему, когда тот после долгих переговоров с индейцем из соседней деревни предложил пойти на праздник, Тони согласился.
— В этот день у местных праздник, — объяснил мистер Тодд. — Они уже изготовили пивари. Возможно, вам оно не будет вкусным, но его стоит испробовать. Сегодня вечером мы пойдем в гости.
Как и было договорено, после ужина они присоединились к индейцам, которые собрались у очага в одной из хижин по другую сторону саванны. Индейцы с вялым монотонным пением по очереди прикладывались к большой тыкве-горлянке с какой-то жидкостью и передавали ее из рук в руки. Тони и мистеру Тодду отвели гамаки, принесли каждому по плошке.
— Надо сразу выпить все до дна. Такой здесь обычай.
Тони, стараясь не распробовать, залпом выпил темную жижу. Но пойло было не такое уж противное, крепкое и мутное, как почти все напитки, которыми его угощали в Бразилии, зато с привкусом меда и черного хлеба. Он раскинулся в гамаке, испытывая давно забытое блаженство. А что, если в это самое время поисковая партия разбила лагерь в нескольких часах ходьбы отсюда? Он согрелся, его стало клонить ко сну. Песня то набирала темп, то снова замирала, и так до бесконечности, как литургия. Ему поднесли еще одну горлянку с пивари, он и ее осушил до дна. Когда пай-ваи начали
