Агир рассчитал все правильно: солнце уже начало скрываться за Масличной горой, как чей–то голос принес известие: «Марфа! Мария! Учитель пришел!» Марфа, которая была ближе всех к выходу, тотчас кинулась наружу. Я поспешил за ней. Учитель как раз входил в низкую калитку, выложенную из плоских камней. Он был такой же, как всегда: спокойный, приветливо улыбающийся. Марфа выскочила Ему навстречу и упала Ему в ноги. Только теперь я заметил, что ее руки, несшие всю тяжесть домашних забот, вдруг задрожали и стали хрупкими, женскими. Она беззвучно плакала у Его ног. А Он склонился над ней и гладил по голове. Наконец, она подняла на Него глаза. Ее голос, столь мужественно звучавший при людях, сейчас дрожал:
— Если бы Ты был здесь, Равви, то Лазарь бы не умер… — рыдала она. Но я знаю, — продолжала она, пересилив рыдания, — что и теперь… если ты попросишь Всевышнего, то Он для Тебя это сделает…
— Воскреснет брат твой, — произнес Учитель и в подтверждение Своих слов кивнул головой.
— Я знаю, что воскреснет. — повторила Марфа смиренно. — Так учат наши книжники, и Ты так учил, Равви. Он воскреснет в последний день…
Спокойным, но решительным жестом Он положил руки ей на плечо и слегка отстранил от Себя, словно желая взглянуть ей в глаза.
— Я — Воскресение и Жизнь. Верующий в Меня, если и умрет, оживет, а кто ожил, тот уже не умрет. Веришь ли ты в это, Марфа?
Он смотрел ей прямо в глаза, и она отвечала Ему доверчивым и послушным взглядом.
— Верю, Равви, — ответила она. И вдруг с неожиданной для женщины решительностью она выпалила:
— Верю, что ты Мессия и Сын Всевышнего, пришедший с неба…
И как бы чувствуя, что к этому неслыханному признанию уже нечего добавить, она встала и поспешно отошла. Я был взбудоражен и потрясен. Мне тут же вспомнился рассказ Иуды о том, как Симон обратился к Учителю с те же самыми словами. «С ума они все посходили, что ли? — мелькнуло у меня в голове. — Что они в Нем видят? Конечно, Он незаурядный человек. Он — Человек необыкновенный: Пророк, Учитель… Но то, что они говорят, попросту кощунственно. А Он и не думает возражать им, не выговаривает им за подобные слова. Сын Всевышнего! Это просто немыслимо!»
Тем временем Учитель шел через сад в мою сторону. Я колебался: то ли мне уйти, то остаться и поздороваться с Ним. Но в эту самую минуту из дома высыпала группа людей во главе с Марией. Теперь уже она упала к Его ногам с теми же словами, что и ее сестра:
— О, Равви! Если бы Ты был тут, то Лазарь бы не умер…
Он провел ладонью по ее огненным волосам, словно собирая с них золотистую пыль. Это прикосновение как будто возымело некий странный эффект, потому что выражение Его лица вдруг резко изменилось: спокойствие и мягкая приветливость уступили место гримасе боли. В первый раз я увидел то, о чем рассказывал Иуда: Этот Человек задрожал! Идя сюда, я думал, что Он не способен страдать. Я даже мысленно упрекал Его за это. Сейчас я видел перед собой лицо, словно воспламененное болью, которая в конце концов так и застыла на нем маской. В Нем словно прорвалась плотина, сдерживавшая поток страдания, и Он позволил этому страданию захлестнуть Себя, может быть, даже Он призывал его. Мне не раз приходилось наблюдать лица плачущих людей, и мне всегда казалось, что страдальческие гримасы сами по себе приносят некое облегчение. Лицо Учителя не искажалось гримасой, приносящей облегчение. Боль Его так и осталась безутешной. Лицо Учителя потемнело, как небо, затянутое грозовой тучей, и подернулось невыразимой печалью. Неожиданно Он зарыдал. Он плакал, как ребенок, которого отняли у матери. Ты знаешь, чем была для меня смерть Руфи, но даже я не страдал так в тот, последний момент. Мое горе имело границы, а Его горе было безгранично. В Его плаче слышались стенания тысячи людей, стоящих у гроба. Так Он оплакивал Лазаря. Мне даже на секунду показалось, что Он оплакивает и Руфь…
— Куда вы его положили? — спросил Он сквозь слезы.
— Идем, Равви, мы покажем тебе дорогу, — отвечали люди.
Мы двинулись вглубь сада. Он шел, все еще заплаканный, между двумя сестрами, тоже плачущими. За ними тянулись гости и ученики. По дороге я думал: «Честно говоря, я и не предполагал, что Он так сильно любил его. На какую, однако, любовь Он способен. Мне никогда не постигнуть глубины Его сердца. Если бы пресловутым динарием хозяина виноградника была бы Его любовь, разве мог бы кто–нибудь пожаловаться на несправедливость?»
Но если Он так сильно любил Лазаря, то почему же Он тогда не пришел вовремя, чтобы его исцелить? Если Он знал, когда Лазарь умер, то Он должен был знать о его болезни еще до того, как Агир отыскал Его. Он, исцеливший стольких людей, не мог исцелить Лазаря? Что это за удивительная привязанность, которая выражается в том, чтобы мучить близких и Себя Самого? Может, это попросту трусость с Его стороны? Может, Он не захотел этого сделать, потому что понимал, что любое чудо, совершенное Им в Вифании, в тот же день станет известно в Иерусалиме?
Мы остановились перед скалой, в которой был высечен гроб. Камень, которым было завалено узкое отверстие, сильно накренился. Мы остановились. Было тихо, слышались только Его всхлипывания. Кровь распирала мне виски; природа вокруг нас, делая свое дело, тоже переполнялась первыми весенними соками. Он продолжал плакать. Теперь Он казался попросту слабым, сломленным горем человеком. Как совместить то, как Он выглядел сейчас, с тем, что сказала Ему Марфа? Все наше бессилие перед лицом смерти было в этом плаче. Так же точно плакал и я, когда опускали камень. «Конец, конец, теперь уже конец», — все повторял я тогда. Впрочем, признаюсь, что для меня никакой Руфи под тем камнем уже не было, а только ее бедное измученное тело, почти отталкивающее своей болезненностью. Сама она уже парила где–то высоко, невидимая, далекая. Камень отделяет нас только от воспоминаний об умерших. Зачем Он сюда пришел? Затем лишь, чтобы оплакать Лазаря? Там под камнем лежит только его разлагающееся тело…
— Отодвиньте камень! — донеслось до моего слуха.
Мне показалось, что я ослышался. Только шорох удивления и испуга, пронесшийся вокруг, убедил меня в том, что Он действительно это произнес. Я поднял на Него глаза. Этот человек меняется с молниеносной быстротой. Он уже не плакал. Он стоял выпрямившись перед белой каменной стеной. Как Моисей, ударяющий посохом о скалу. Не знаю, почему мне подвернулось именно это сравнение. Люди испуганно отступили, оставив Его перед склепом вместе с сестрами. Мария смотрела на Учителя огромными расширенными глазами. Ее длинные черные ресницы походили на звездные лучи. Казалось, что эти глаза кричали, кричали надеждой. По лицу Марфы, до того искаженному гримасой боли, было видно, что она уже овладела собой.
— Он уже смердит, Равви, — произнесла она. — Сегодня четвертый день, как мы положили его в гроб.
Он с упреком прервал ее:
— Я же сказал тебе: веруй!
Марфа больше не сопротивлялась. Она кивнула прислуге, и четверо сильных мужчин схватилось за каменную плиту и с колоссальным усилием отодвинули ее в сторону. Перед нами отверзлась черная пасть, откуда сразу же повеяло холодом; запах благовоний мешался с непереносимым запахом тления. Учитель развел руки и поднял голову к небу. Он всегда так молился: быстро, тихо, едва слышным шепотом. Я не слышал того, что Он произносил. Но слова, с которыми Он обратился к стоящим вокруг, слышали все. Он произнес их громко, словно приказ, призывающий к бою целое войско. Я не мог убежать, поэтому я прикрыл глаза рукой. Не знаю, почему мы боимся мертвых, даже если они были для нас самыми любимыми существами. Возможно потому, что лежащее без движения тела — это уже не они. Я держал пальцы на веках, но не переставал смотреть. Наверно, я тоже кричал, как и другие. В отверстии, предназначенном для камня, показалась белая фигура, передвигающаяся неверными шагами… Люди кричали, закрывали глаза, падали на землю. Его голос перекрыл шум:
— Развяжите его!
Однако никто, кроме сестер и самого Учителя, не смел приблизиться к обвитой погребальными пеленами фигуре. Те трое склонились над ней. Крик прекратился. Могло показаться, что каждый из нас сохраняет остаток сил для того, чтобы издать крик в тот момент, когда с лица воскресшего спадет платок. Но когда мы увидели между Марфой и Марией голову их брата, никто уже не кричал. Это был живой человек, словно очнувшийся от сна, он недоверчиво моргал и с удивленной улыбкой осматривался по сторонам: глядел на себя, на сестер, на людей вокруг… Потом он поднял глаза на Учителя. Что было в этом взгляде? Страх? Поклонение? Удивление? Не могу тебе сказать. Я увидел в глазах Лазаря радость. Потому ли, что он снова был жив? Или потому, что первым Человеком, которого он увидел по воскресении, был Учитель? Я видел, как Лазарь упал на колени, а Он прижал его голову к Своей груди. Потом почти весело обратился к Марфе: «Дайте ему поесть, видите, он голоден!» Люди, наблюдавшие все это, по–прежнему стояли окаменев от страха и удивления. Но постепенно они смелели, и один за другим начали подходить к Лазарю, чтобы робко до него дотронуться. Подошел к нему и я. Это был живой человек. Запах тления испарился, словно его никогда и не существовало; как не существовало ни бледности, ни холода, ни окостенения. Лазарь улыбался, приветственно протягивал руки, словно вернулся из далекого путешествия. Он ел хлеб, который поднесла ему Марфа. Молчаливое удивление начало перерастать в потрясенное изумление. Его ученики первыми подали пример. Раздались радостные возгласы. Все кричали одновременно, как пьяные, которые не отдают себе отчета в том, что они кричат. «Аллилуйя! Аллилуйя! Великий Равви! Великий Пророк! Сын Давида! Мессия! Мессия! Сын Всевышнего!» Все явственней звучало: «Сын Всевышнего! Мессия! Аллилуйя!»
