Всего вдоволь было на базаре.
Два голодных спудея киевской Академии выводили на желтой бумаге затейные узоры, а за три-четыре гроша малевали девчат и молодиц, и вокруг каждого маляра, от души дивясь его таланту, замирала большая толпа любопытных.
Свистели там на сопилках слепцы из мирославского цеха нищих под началом своего цехмистра Варфоломея Копыстки. Пели бандуристы и лирники. Прегорько плакали над ними молодицы, потому что девчат к тому женскому делу — поплакать — еще и не тянуло.
Одна молодица плакала больше, другая меньше: на полушку, на грош, на два, зависимо от подаяния кобзарю, как того и требовала самая обыкновенная порядочность, — сколько платишь, на столько и плачешь.
Жалостливым голосом пел Лазаря безногий лирник, калека-нехода, чуть поодаль молодой слепец-кобзарь весело распевал о муках ада, о страстях Христовых, о смерти чумака молодого, а три-четыре кума слонялись, подвыпив, между слепцами и прикидывали, кто лучше поет, кто звонче играет, и Михайлик с матерью, любопытствуя, прислушивались к глубокомысленным заключениям народного, как теперь мы сказали бы, жюри того времени.
— Вот тот нехода играет с нажимом, — заметил первый о молодом безногом лирнике.
И точно, играл он с таким нажимом, что Михайлику хотелось научиться бы этак и самому.
— А этот басище — с выводом! Слышишь? А? — настаивал другой.
И Михайлику уже хотелось научиться бы и вот так, с выводом…
— Этот литвин — без ножа сердце ранит… — отстаивал пришлого белоруса третий.
— Как хотите, куме, — грустно вздыхал четвертый, толсторожий полупанок, — а жалостней нашего старого мирославского кобзаря Пригары покамест нет и нет!
— Не такие теперь, как бывали когда-то, кобзари. Он, не такие!
— Да и все теперь не такое…
— Ой, не такое!
— Разве ж это — базар?
— Да какой же это, куме, базар!
— Разве ж это товар!
— Дрянь!
— И разве это базарный гам! Когда мы с тобой молодыми были, вот это был гам! Вот это был крик! Вот это были песни!
— Война, вишь, куме… — почесал затылок первый.
— То-то… все война да война. А жить некогда!
И кумовья, все четверо, загрустили вдруг и уже молча слушали жалобные слова — о муках Христовых, а грозные — о недавней воине против польского панства…
— Все война да война… — вздохнул и первый.
— Помоги, господи, нашим! — перекрестился полупанок, четвертый.
— А которые ж наши? — пристально поглядев на него, спросил второй.
— Которые осилят, — пожал плечами тот.
— А ты, часом, не сукин ли сын?
— Собака ты!
И три кума быстрехонько покинули среди базара своего богатого четвертого кума.
37
А наш Михайлик с матинкой торопились все дальше, в глубь базара, и жаркое дыхание близкой войны не так уж опаляло толпу, ибо началась усобица недавно, да и народ уже попривык к войнам, да и однокрыловцы не так уж усердно стреляли — за-ради, видно, троицына дня, когда не только работать, но и воевать — величайший грех.
Вот и не чувствовалось здесь никакого дыхания войны, хоть и слонялись по базару козаки в окровавленных повязках, усталые, запыленные, ободранные, отощавшие, а им тоненько кричал немолодой, с огненно-рыжими пейсами еврей, стоявший над чаном — с грязным льдом и соломой, где плавала огромная бочка.
— А вот квас, квас! Прохладит всех вас, — надрывался он. — Во-от добрый квас!.. Солнце припекает, а квасок остужает! — еще и палкой стучал о полупустую бочку: — По трояку! По трояку! Сало палит, а квас гасит! Кто квасу не пьет, к тому счастье не прет!
И, видимо на счастье надеясь, многие не проходили мимо того страшноватого пойла, и думал про себя Кохайлик, если он сегодня разбогатеет-таки, то выцедят они с мамой сразу по три ковшика, — это уж после обеда, как пить захочется, затем что покуда, в ожидании обещанного цыганочкой богатства, хлопцу хотелось только есть, ибо сала, кое надо гасить квасом, у него давненько уже во рту не бывало.
Итак, надо было сначала… хоть малость разжиться, чуть-чуть озолотиться, штаны подлатать, хлеба пожевать.
38
Разбогатеть! Хотя бы на один день. На час! Хотя бы на ту минуту, когда он опять предстанет пред очи той привередливой и гордой панны, что так неучтиво приняла сегодня его честное сватанье.
И хоть богатства пока еще не было, но он уже приглядывался к сокровищам базара жадным оком покупателя, ибо чего-то все-таки ждал и ждал от слова той цыганочки…
Останавливался с матинкой и возле востроглазых татар, что, скрестив ноги, сидели на земле в тени своих ослов и верблюдов, зазывая к восточным товарам: ордынским, турецким, египетским или персиянским.
Седой, бритоголовый татарин в красной рубахе с короткими рукавами размахивал саблей, дышал на нее, и след его дыхания легким облачком таял на синеве лезвия… Были у того татарина и обоюдоострые мечи, и кривые ятаганы из дамасской узорчатой стали, — и двумя горнами пылали глаза молодого коваля.
Купить бы этакую и предстать с ней пред очи панны!
А того лучше: своей рукой да выковать такое диво…
И седой татарин, с лицом, умащенным маслом, как цыганское дитя на морозе, сверкнул хищными зубами и, видно поняв неутоленный порыв души этого хлопца, молодого мастера, дал подержать ему дамасскую сабельку, стократ сваренную, скрученную и скованную из отдельных узеньких полос разной стали и железа, дал поглядеть вблизи на тонкие хитроумные узоры на вылощенной кислотою зернистой, полосатой, синеватой поверхности крушца, или, как мы теперь сказали бы, металла.
Были там, у татар, еще и седла — ах, какие седла! — и шлемы, и стальные кольчуги, и лебяжьи стрелы, и серебряные колчаны, и все это хотелось взять в руки молодому мастеру, пощупать, подышать на сталь, запустить в небо стрелу.
Переливались в лучах солнца на татарском торге шелковые ткани, и нельзя было отвести взора, так играли они всеми красками неба и цветов Востока, и все это хотелось Михайлику хоть пощупать, и он останавливался, таращил ясные мальчишечьи глаза, ибо купить там ничего не мог, только глазел, но весь светился и сиял, и люди невольно обращали на него внимание, как на всех влюбленных, ибо чувство полета еще не оставляло его, и он летел и летел на то пламя, в коем немудрено и сгореть.
А добрая наша Явдоха, видя, как он сияет, и еще всего не понимая, взяла сына за руку и, придержав, чтоб он не так рвался вперед, насмешливо-ласково спросила:
— Уж не тут ли будешь своего богатства ждать?
— Нет, мамо… Видать, не тут!
— Ну так пойдем.
