Еще одним потенциальным источником появления более-менее крупной суммы для возможности ведения предметного диалога с судьей был родительский дом. Накануне финансового кризиса и заезда в тюрьму Куля в пригороде Харькова купил родителям дом, чтобы они к пенсионному возрасту могли жить поближе к сыну. В период интенсивного роста цен на недвижимость он увидел выгоду в том, чтобы застолбить понравившийся вариант, купив его в кредит за банковские деньги, оформив договор без штрафных санкций за досрочное погашение. По задуманному плану родители за два-три месяца продали бы свой родительский терем, и за вырученные деньги, переехав в пригород Харькова, рассчитались бы с банком вернув финансовую ситуацию в прежнее паритетное положение. Так тогда виделось делать выгоднее, чем действовать поступательно в классическом виде. Теперь, когда на этот дом в пригороде, кроме банковского ареста на отчуждение, как на залоговое имущество, был наложен еще и ментовской арест, продать его было не реально, но жить в нем никто не запрещал. Всю эту историю Куля подводил к тому, что было бы не плохо, продав родительский дом, использовать вырученные деньги для решения его проблемы. Ста тысяч долларов по послекризисным ценам за него конечно уже было не получить, но половину еще было реально. Отцу Куля прямо об этом пока не говорил, боясь расстроить его и без того больное сердце. Любой напуганный беспрецедентными обстоятельствами человек, при таких раскладах побоялся бы вообще остаться без своего угла, особенно на старости лет. Поэтому, пока на родительское гнездо не находилось реального покупателя, этот вопрос на серьезный уровень обсуждения, им не поднимался. Героически стойко держалась мама. Слез конечно было много, но реки материнских слез воспринимались и переносились полегче, чем скупые отцовские росинки. Бодрый, здоровый и оптимистичный вид сына ее сильно успокаивал, а все остальное для нее было уже не главное. Мама незыблемо верила в бога, и это давало ей силы. Она не сильно боялась остаться без жилья веря, что бог их не оставит, а заточение и страдания сына воспринимала, как неминуемое наказание божие за его деяния грешные. Все остальное, все рассказы Павла о его невиновности, о том, что его подставили, для нее были не существенны. Она любила его, как любая мать любит единственного сына, не взирая на то, что он оказался вдруг для кого-то большим негодяем, и покорно мирилась с любыми обстоятельствами, окружающими его, молясь при этом за него, и настойчиво убеждая самого жить по заветам божьим.
Встречи с супругой Ириной были самыми долгожданными. Пока ее не признали общественным защитником, они встречались в специальных боксах суда, где держат зэков, которых ежедневно сюда привозят из СИЗО на судебные заседания. Но кроме того, что эти помещения были чрезвычайно грязными, душными и вонючими, так еще и аренда их у конвойной службы суда стоила четко триста гривен в час, что для Ирины, у которой были проблемы с работой, было очень дорого. Зато когда позволили встречаться официально на следственных кабинетах СИЗО, Куля отводил душу на столько, на сколько это получалось, учитывая, что в этих кабинетах двери на замок не закрывались и имели обязательно смотровое окно. Вряд ли что-то могло его остановить в те минуты. Мандраж накануне встречи с женой у него появлялся еще с вечера предыдущего дня. С утра его уже колотило по-взрослому так, что даже дрожали руки, а когда он заходил в кабинет и оставался наедине с Ириной, он чувствовал себя и вовсе как в юности, перевозбужденным и счастливым. Он обнимал, тискал свою любимую, как изголодавшийся маньяк напавший на своего идола с глянцевой обложки журнала, жадно и нескромно. Полноценным сексом это было назвать тяжело, особенно для Ирины, которой в тех условиях было не реально расслабиться от постоянной опасности быть кем-то "попаленным", но для Кули, изолированного уже почти три года, и сильно уставшего от самоудовлетворения, это была реально вспышка счастья в мрачной тюремной жизни. И каждый раз, когда им приходилось прощаться после каждой такой встречи, каждый раз буквально отрывая от себя свою часть, свою любимейшую и желаннейшую женщину, свою мечту и путевую звезду, Куля ощущал невыносимое характерное щимление у себя в груди от наплыва волны, выжигающей внутри все живое, от переживания жуткой несправедливости творящийся с ним. Но самой трепетной, до боли приятной и одновременно мучительной была для него тема о дочери. Не поднимать ее вообще, чтоб не мучаться и не знать, как она растет, как живет, как ходит в садик и как скоро пойдет в школу, как у нее растут длинные волосы, и как она потрясающе любуется собой перед зеркалом, одевая какой-нибудь наряд, он не мог. Он слушал Ирину, смотрел фотографии и казалось забывался, отвлекаясь от реальности, но стоило ей засобираться уходить, как реальность возвращалась, надолго ложась на сердце тяжелым грузом. Отдельным испытанием был разговор с дочуркой по телефону. Слышать ее звонкий голос, и при этом не иметь возможности посмотреть ей в глаза, обнять ее, подхватить на руки, подбросить над головой, было невыносимо. А еще было нестерпимо больно слышать по-наивному настойчивый вопрос, который Настюха задавала каждый раз о том, когда же ты папа все-таки приедешь из своей командировки?
Иногда Куле снился один и тот же похожий сон, в котором Настенька подходила к нему, он приседал перед ней на колено и обнимал ее. В эти минуты во сне он переживал мгновения истинного блаженства. Было впечатление, что он обнимает ангела, дух при этом захватывало, как во время полета, все тело пронизывал свет и мягкое тепло, дыхание замирало, а из глаз самопроизвольно ручьем текли слезы. Пребывая во сне, он реально чувствовал ее, такую маленькую, хрупкую и беззащитную, он даже слышал ее запах по-детски сладкий и родной. Казалось, что их сердца в эти секунды сливались в одно и бились в такт одного, а еще казалось, что на него переставало действовать земное притяжение и он, приобретая неземную легкость, мог вместе с дочерью улететь куда-то, где хорошо, и где нет решеток, а есть мама, она и папа… Мог, но не улетал. От продолжительного ощущения фантастической невесомости Куля просыпался и констатировал после нереального сна только реальные свои слезы на тюремной подушке, и медленно наползающую удушливую боль в груди, там где казалось только что ютился ангел, где-то в районе солнечного сплетения, боль от досады за свою незаслуженную участь. Эта боль, постоянно вводя душу в тяжелейшее отчаяние, буквально нокаутировала его на несколько дней, пропадало всякое желание жить, а главное всякое желание бороться за жизнь и за правду.
Переживая периоды такого состояния полного безразличия, постепенно, уже к двухлетнему сроку пребывания за решеткой, Куля начал переживать муки от буквальной потери себя. Там, на свободе, как бы не была тяжела финансово-экономическая ситуация, жизнь шла своим чередом, часики тикали и колесики-шестереночки крутились. Его бизнес, который еще оставался после его заезда, в итоге остановился и постепенно превращался в руины. Ирине с дочерью, чтобы не голодать, пришлось работать. Получалось, что после его изоляции, после того как на его месте на свободе образовалось пустое место, уже произошли соответствующие изменения, и жизнь неизбежно пошла уже по новой конфигурации, но без него. Там, на свободе время шло, новое обживалось, старое забывалось, а здесь, за решеткой, время останавливалось. День на день был похож, как две капли воды, и не имея в памяти никаких событий, казалось, что года равнялись дню. С каждым таким днем Куля все отчетливее чувствовал, как он отторгался от внешнего мира, как там его забывали, и как уходил его поезд, а в этот внутренний тюремный мир он врастал все глубже и крепче. Чувствовалось, что существует своеобразная точка невозврата из этого мира в тот, прежний мир, и думая о том, что он с каждым днем к ней приближается все ближе, становилось страшно.
Чтобы не сойти с ума раньше времени, Куля занимал себя по разному: и книгами, и спортом, и изучением немецкого языка, но вскоре захотелось лично разобраться в окружающих его обстоятельствах с юридической точки зрения. Процесс хода судебного следствия он плотно отслеживал в соответствии с УПК. Такой подход к вопросу очень скоро позволил ему посмотреть на свою ситуацию с профессиональной, юридической позиции, и сделать вывод о том, что адвокат ему теперь нужен будет только тогда, когда он найдет деньги для предметного разговора, тоесть непосредственно для передачи денег судье, как посредник. Опорной точкой такого решения послужил показательный случай, произошедший когда подошла очередь в суде допрашивать "потерпевших" Вампиногова, его списочников и соратников Швалько и Клюкова. Куля, возмущенный итоговой расстановкой фигур прокурором, где обыкновенные заемщики-моты, стали вдруг потерпевшими, и движимый азартом справедливости, основательно подготовился к предстоящему допросу. На самом судебном заседании право задавать вопросы допрашиваемым предоставили сначала Кулиному адвокату, а потом ему самому. Хваленый адвокат задал пару стандартных нехитрых вопросов, от которых ровным счетом ничего не прояснилось, и успокоился. Но Куля этого так не оставил, он раскатал ситуацию своими продуманными и по смыслу, и по очередности вопросами так, что ни у кого после этого уже сомнений в том, кто потерпевший, а кто мошенник, в данном случае возникнуть не могло, особенно после убедительного ответа Вампиногова на вопрос судьи:
